Страж Ордена (СИ) - Семин Никита

Он вскочил, опрокинув чернильницу. Рука его метнулась к ящику стола, где, очевидно, лежал пистолет.

— Не советую, — все так же спокойно проговорил я. Взяв со стола медное пресс-папье, я сжал его в руке. Металл тихо, жалобно заскрипел и начал плавиться, стекая на пол шипящими каплями.

Ерофеев замер, его взгляд был прикован к расплавленной лужице на полу. Лицо его из багрового стало мертвенно-бледным.

— Ну хватит бузить! Что ты так побледнел, ей богу! Я еще раз говорю — пришел не ругаться, — ядовито-ласково продолжил я, подходя к его столу. — А предостеречь. Я ведь, Василий Захарович, человек интересующийся. Знаю про вас всякое. Где дом ваш стоит. Что жена ваша, Анна Петровна, пироги с капустой любит. Что сынок ваш, Павлуша, давеча лошадку новую просил, — говорил я, а сам мысленно радовался словоохотливости Гришки, что на этого купца работает. — Семья у вас хорошая, крепкая. Не хотелось бы, чтобы на них напала какая-нибудь нехорошая хворь. Ну, знаете, такая, от которой ни лекари, ни знахари, ни даже святой отец с крестом не спасают. А я ведь в этих делах, как вы слышали, понимаю. Могу и навести, и снять.

Он смотрел на меня, и чистый, животный ужас начал расплываться в его глазах. Купчина вдруг начал мелко креститься, тяжело дыша, будто загнанный кабан, а по его лоснящемуся лбу покатились крупные капли пота.

— Что… что тебе… надобно? — пролепетал он.

— Да сущая безделица, — усмехнулся я. — Помнишь, ты на днях бумагу одну написал? Жалобу на меня, грешного. Вижу, помнишь. Вредная это бумага, суетная. Только хорошим людям, вроде капитана Зарубина, хлопот доставляет. Так вот. Мы сейчас с тобою, Василий Захарович, поднимемся, возьмем ножки в ручки и вместе прогуляемся до полицейского управления. Где вы лично, при свидетелях, эту самую бумагу и заберете. Как ошибочно написанную, по недоразумению. Идет?

Он молчал, лишь судорожно сглатывал.

— Я не расслышал? — я чуть повысил голос и небрежно коснулся пальцем края его дубового стола. Сухая древесина столешницы в месте моего касания затрещала и начала чернеть, обугливаясь.

— И-идет… — выдавил из себя купец.

— Вот и славно, — хлопнул я в ладоши, и ставни на окнах с грохотом распахнулись, впуская в кабинет солнечный свет. — Собирайтесь, Василий Захарович. Нас ждут великие дела!

И, едва дав ему накинуть кафтан, вывел его на улицу.

Ерофеевские мордовороты с изумлением уставились на хозяина, затем — на меня. И, что мне понравилось — купчина даже не пискнул. Не было вот этого «хватай его, ребята!» Усвоил урок. Всего лишь с пятого раза. Умница, что сказать!

Кунгур — город небольшой, и вскоре я в сопровождении бледного, потного Ерофеева переступал порог Присутственных мест. Игнат, которому было велено ждать снаружи, проводил нас испуганным, но полным непонятной мне гордости взглядом.

Душный, казенный воздух полицейского управления ударил в нос — смесью дешевых чернил, сургуча, немытых тел и всеобщей безнадежности. За высоким деревянным барьером скрипели перьями скучающие писари. Пройдя мимо них, мы зашли в дверь с табличкой «капитанъ Зарубин». Знакомый мне мужчина сидел за столом, сгорбившись над рапортом. Увидев меня, а за мной — своего главного жалобщика, послушной овечкой бредущего следом, он с вытянутым лицом буквально застыл с пером в руке.

Представление началось. Ерофеев, под моим тяжелым, молчаливым взглядом подошел к барьеру.

— Я… это… — проблеял он, обращаясь к писарю, который сидел тут же слева от капитана, — насчет жалобы моей… на Михаила, значится, Молниева…

— Что «насчет жалобы»? — лениво переспросил тот, не отрываясь от бумаг.

— Отозвать желаю! — выпалил купец. — Вышло… э-э-э… недоразумение. Погорячился я. Претензий к данному человеку не имею. Совсем.

Писарь поднял удивленные глаза. Зарубин медленно встал, бледнея — очевидно, от мысли, что весь его позорный поход против меня был проделан совершенно напрасно. А я стоял и наслаждался: есть, есть все же своя прелесть в работе с государственной машиной, когда знаешь, за какой рычаг дернуть и на какую кнопку нажать!

Когда формальности были улажены, и перечеркнутая кляуза легла в архив, я догнал Ерофеева уже на выходе.

— Минуточку, Василий Захарович, — ласково проговорил я. — Как-то нехорошо вышло. Столько людей из-за вас пострадало: солдаты обожглись, капитан вон чуть от расстройства не помер. Нужно бы загладить моральный ущерб.

Он в ужасе посмотрел на меня, ожидая нового витка издевательств. Я вынул из мешка пару своих «целебных пластин».

— Вот. Вещица полезная. Ожоги снимает, раны затягивает. Купите у меня. Не для себя — для пострадавших солдат. Проявите, так сказать, заботу о людях государевых. Недорого. Пятьдесят рублей серебром за штуку. Ну, не жмитесь, как девка на выданье!

Его глаза полезли на лоб от такой наглости. Но спорить он не посмел. Скрипя зубами, он достал туго набитый лопатник, отсчитал четыреста бумажных рублей — эквивалент ста серебряных — забрал артефакты и, не прощаясь, почти бегом скрылся в толпе, очевидно, решив, что нервы, ну… и жизнь, что уж тут — сильно, прям бесконечно дороже денег.

— Ну вот, — сказал я подошедшему Игнату, засовывая купюры в карман, — теперь можно и прилично одеться. Пошли.

Мануфактурная лавка, куда мы направились, оказалась лучшей в городе. На полках темного дерева лоснились тяжелые отрезы английского сукна, переливался узорчатый шелк, белели кипы тончайшего голландского полотна. Едва мы переступили порог, к нам подскочил прилизанный приказчик.

— Вам чего, мужичье? — процедил он сквозь зубы. — Здесь господа одеваются! Пошли вон, нечего полы топтать!

Вот так-так. Опять мой внешний вид во вред мне играет. Не зря, значит, я решил приодеться получше. Только как сейчас поступить, чтобы и товар получить, и проблем себе новых не создать? Мне врагов и без этого мелкого приказчика хватает, а ведь и за ним хозяин стоит. Ну ладно, пойду как обычно — напролом.

Глава 14

Мануфактурная лавка мне, прямо скажем, понравилась. Огромные штабеля самых разных тканей громоздились к потолку, невольно вызывая опасения на предмет устойчивости: казалось, вот-вот, и они рухнут на голову покупателя. И пахла она именно так, как и положено: добротный, густой аромат дорогой английской шерсти, воска для натирания полов и едва уловимая нотка пыли на туго скатанных рулонах шелка. И всю эту благородную атмосферу портил лишь человек: прилизанный, тощий приказчик с лицом хорька и бегающими глазками, источающий в мою сторону яд холопского высокомерия.

— Я еще раз повторяю, здесь товар для господ, — процедил он, брезгливо кривя тонкие губы. — А для вашего брата сиволапого лавки на задворках имеются. Попроще и подешевле, все как вы, лапотные, любите!

Ну, а я, значит, стою, молчу. Разглядываю его, как диковинное насекомое. Забавно, ей-богу. В моем времени таких особей тоже хватало, только одеты они были в синтетику и люрекс, а не в сюртуки из дешёвого сукна. Мелькнула мысль: коротким импульсом перемкнуть ему нервный узел, вон там, за прядью сальных волос, чтобы застыл минут на десять. Но нет — второго приказчика тут не наблюдается, а этот — ну вот как он меня обслужит, если будет десять минут стоять манекеном и пускать слюни на свой драгоценный товар? Во-от. А мне терять время ни к чему, опять же, Игнат снаружи ждет… В общем, надо бы привести его в чувство побыстрее, и без нейроимпульсов.

— Мне нужно лучшее, что у вас есть, — ровным тоном повторяю я. — Тёмно-синее сукно. Английское.

Он аж задохнулся от такой наглости.

— Да ты… ты хоть ведаешь, сколько оно стоит⁈ — взвизгнул приказчик. — Тебе на такое год спину гнуть! Пошёл вон, покуда я охрану не кликнул!

Я уж было хотел пояснить, где видел его охрану, но тут, прерывая это занимательное представление, колокольчик над дверью нежно звякнул, и в лавку, шурша юбками, вплыла молодая дама. И, нельзя не признать, была она хороша. Лет двадцати пяти, не больше. Высокая, по местным меркам — стройная, в элегантном платье глубокого изумрудного цвета, выгодно оттенявшем её светлую кожу и копну уложенных в сложную причёску тёмно-каштановых волос. Движения плавные, уверенные. И — никакой провинциальной скованности — умеет подать себя!