— Эти молодые дуры портили свою кожу только для того, — продолжил Гнус, — чтобы доказать своим родителем, какой самостоятельной стала их дочь. Всё своё детство девочка живёт в кольце запретов, под тяжёлым родительским взглядом, а рядом даже нет тени, в которой она могла бы укрыться от бесконечных нравоучений, направленных исключительно на её правильное воспитание. Родители желали своей принцессе только хорошего. Они никогда бы ей не причинили вреда. Они бы не смогли поднять руку. Но созданная внутри квартиры тяжелая атмосфера незаметно для всех ежедневно губила еще не успевший окрепнуть мозг ребёнка. Она не вдумывалась в их слова. Она не верила им. Родительские советы не уложились в её голове. И первым делом, когда она ощутила свободу, в голове созрело легкомысленное решение — быть не как все, но сделать как у всех — и такое решение незамедлительно привело глупую девочку в руки татуировщика. Пусть все видят мою индивидуальность! Пуст все знают, какая Я! Эти неуправляемые девки возомнили себя слишком шикарными особами. Мне не нравились их речи. Мне было тошно слушать их проповеди, а когда они пытались влезть мне в голову и окончательно обесценить моё мужское начало, я лишал их индивидуальности. И только после моих рук, они становились как все. Обычные, простые, и мёртвые. Они уже были испорчены, в них не было никакого смысла. Но их пролитая кровь на мои руки обладала целительным действием. Моя боль утихала. Ты же понимаешь, о чём я говорю?
— Понимаю… — пробормотал я.
— Понимаешь! И не тебе меня судить или осуждать.
Глава 24
Некоторое время Гнус молчал.
Покрытая мухами голова закрутилась из стороны в сторону, и только для того, чтобы мы с Рожей понимали, на кого он смотрит, когда пустые глазницы обращались на наши лица. Где-то там глубоко внутри своего сознания Гнус еще остаётся человеком. И как любому человеку, ему необходимо внимание. Жужжащие в ушах мухи никогда не передадут его внимание, обращённое на тебя, но это может сделать гниющий труп.
— А когда я вышел на свободу, — Гнус перевёл взгляд на меня, и вдавил голову в спинку кресла, — моя индивидуальность была на каждом клочке моей собственной кожи. Всё зависит от общества, и в каждом обществе ты можешь выражать себя как тебе угодно. Мне больше не надо было никому ничего доказывать. Моя индивидуальность больше не должна была мешать мне жить. И я не хотел никому залезать в голову и там что-то менять, или подселять свои идеи только ради того, чтобы они поняли меня или тем более пожалели. Я хотел очиститься, но мне не хватало толчка в спину. Всё решилось в день, когда началась война. Ко мне домой пришла твоя мать. Она мне сразу обрисовала ситуацию, и что в том обществе, куда мы отправляемся, мои татуировки дискредитируют нас и наше алиби. Она хотела бросить меня. Оставить один на один со своей индивидуальностью, в которой с пристрастием будет ковыряться враг. Решение было тяжёлым, но на принятие ушло меньше часа. Она связала меня, а потом в полумраке душного подвала сорвала винт с трубы горячей воды и обварили меня в кипятке. Я почти умер. Сваренная кожа приобрела болезненный багровый оттенок и покрылась гноящимися волдырями, которые лопались от любого движения, вызывая невыносимую боль, от которой я постоянно терял сознание. Выделения на моей коже привлекали мух, как трупный смрад падальщиков. Эти мелкие гнусные создания садились в лужицы застывающего гноя и прилипали. Постоянно жужжали, пытались выбраться, и с каждым днём их становилось только больше. На мне было мух больше, чем на сотне липких лент в коровнике. Каждый вечер предсмертное жужжание затухало, а на утро снова росло. Я сходил с ума. И совсем бы спятил, если бы не твоя мать. Она сумела выходить меня. Каждый день пихала в глотку таблетки целыми горстями и мазала кожу различными мазями, хоть как-то унимая боль. И тогда я пообещал идти с ней до конца. Даже после смерти. А потом в подвал она привела наше «алиби».
Смутные воспоминания пронзили мозг в попытке отковырять какой-то важный день из прошлой жизни. Я был совсем маленьким, и с того дня мало что помнил, но поход в подвал и вид лежащего на полу мужчину, чья изувеченная кожа поблескивала от смеси кремов и бесконечного гноя я запомнил на всю жизнь.
— Значит, я и был вашем «алиби»?
— Да. В тот день в подвал моего дома она привела тебя. Моё лицо стало похоже на свежую котлету из фарша, любой паспорт мужчины я мог ткнуть проверяющему, и вот, дорога открыта. К тому моменту я уже мог ходить, и мы приняли решение покинуть город под чужими документами, ведь за те преступления, которые мы совершили, кроме как расстрела или удавки на шее нам ничего не светит.
— Дядя Денис, зачем ты мне всё это рассказываешь?
Длинный сталактит из мух с опаской навис над головой Гнуса. Насекомые срывались с потолка и прямиком летели к полу, где их судьба была предрешена, но те, у кого еще оставались силы, хватались своими лапкам за сородичей, у которых сил было чуть больше. И так продолжалось, пока на потолке не вырастал очередной сталактит. На моих глазах мушиная игла вытянулась и надломилась. Голова Гнуса содрогнулась, когда на облепленный насекомыми череп упал кол из шевелящихся мух. Мухи брызнули в разные стороны, и все они упали на пол, к нашим ногам, так и не сумев избежать своей судьбы. Может, нам повезло больше, и у нас есть возможность хоть как-то изменить свою судьбу, или избежать её страшной участи?
— Денис… — выдавил Гнус мерзким жужжанием в моих ушах. — Целую вечность меня так не называли. Как же это страшно — забыть своё имя. Большая редкость, если тебе удаётся вспомнить своё имя после смерти. Скажи мне, а ты помнишь своё имя?
По правде говоря, у меня не возникало никакого желания вспоминать своё имя. Как можно вспомнить то, чего не знаешь. И даже сейчас, когда я пытаюсь пробежаться через тёмные улицы моей памяти, в попытке зацепиться хоть за что-то, где возможно упоминалось моё имя, мне ничего не попадается на пути. Пустые диалоги проносятся прозрачными строками перед моим взором, в пыль рассыпаются документы, к которым я только хочу протянуть руку…
— Я не помню. А ты… Ты помнишь моё имя?
Дядя Денис попытался рассмеяться, напугав Роже мерзким хрипом.
— Пока мы выбирались из города, твоя мать их столько перебрала, что в какой-то момент сама запуталась…
Мать… Мать… Мать… Кровь закипала в моих жилах каждый раз, когда я слышал из чужих уст, как эту женщину называют моей матерью. И сколько бы я не говорил людям, что она мне не мать, никто не верил моим словам. Никто…
— Она мне не мать!
— Да, ты прав! — мухи будто обрушились на меня, слетели со стен и упали с потолка прямо на мои плечи, забились в трещины и принялись покусывать мой доспех. — Она не твоя мать. Тебе стало легче? Признайся мне, честно, тебе стало легче?
Смутно, но я припоминаю один момент из прошлой жизни, когда мне по-настоящему стало «легче». Тогда я перешёл все границы дозволенного. Никогда не думал, что душевная боль может быть такой невыносимой. Колотящееся в груди сердце с каждым ударом вынуждало разум рисовать перед глазами ужасные картинки прошло, от которых я не мог нигде скрыться. Не мог забиться в угол кровати, и хотя бы на миг забыть обо всё. Ни единой секунды спокойствия. Каждый вздох — словно обжигающий дым наполнял лёгкие и тут же выворачивал их наизнанку. Каждый день подводил меня к черте, которую неизбежно придётся переступить. Таков путь. Нет дороги назад. А потом полегчало, но, к моему сожалению, ненадолго.
— Да! — выпалил я. — Мне полегчало, но ненадолго! И до сих пор внутри меня бушует гнев, который сводит меня с ума. Каждый день! И я никак не могу угомонить…
— А мне полегчало. И всё благодаря тебе. Подозреваю, ты уничтожил ту часть разума, в которой я упрятал что-то невероятно страшное. Самые худшие мои деяния. Демон, пожирающий меня изнутри. Теперь я могу спокойно сидеть в кресле и наслаждаться закатом, или рассветом…
— Я могу напомнить тебе о твоих деяниях. Хочешь, мы вместе вспомнить всех твоих «демонов», которых ты упрятал в мешок, который мне пришлось выбросить?
