Одной рукой я беру скинхеда за горло и крепко его сжимаю. То, что нужно, чтобы снять напряжение! Наконец я его отпускаю, и скинхед падает на пол. Вот тебе и самоуверенный, и высокий.
– Блют Фюрер, – хрипит он.
– В смысле Кровавый Вождь? – переспрашиваю я. – И давно вы, ребята, пристрастились к игре «Подземелья и драконы»? Передай своему кровавому пердуну, что он может поцеловать меня в задницу.
Гиммлер хватается за барный табурет и встает на ноги.
– Я рассказал ему о твоем черном ноже. Теперь он хочет с тобой встретиться.
– Какое мне дело до того, что хочет он?
– Блют Фюрер говорит, что знает его настоящего владельца.
Азазеля? Третьесортный поклонник полковника Клинка [85] знаком с Азазелем?
– Откуда твой босс может это знать?
– Понятия не имею. Он просто сказал, что хочет встретиться с человеком, который обладает властью над этим особым ножом. Он гарантирует тебе свободный вход и выход.
– Спасибо, но я и сам могу найти вход и выход в подвальную часть твоей мамочки.
– Не доверяй этому крысенышу, – предупреждает Карлос. – Хочешь, я позвоню в полицию?
– Не надо. Если он знает о ноже, то я хочу с ним встретиться.
– На улице ждет машина, – говорит скинхед.
Я оборачиваюсь, беру его правой рукой за шею и снова сжимаю. Другой рукой приставляю к его горлу нож.
– Если ты лжешь, я выколю тебе глаза и отрежу яйца. Потом вставлю яйца в глазницы, а глаза пришпилю степлером к мошонке. Итак, позволь спросить еще раз: ты абсолютно уверен, что говоришь правду?
Скинхед пытается кивнуть:
– Он сказал, что хочет просто встретиться с тобой и что тебе никто не причинит вреда.
Я снимаю Веритас с цепочки и подбрасываю. Упав, монета показывает горящий крест и надпись «Sieg Heil», стилизованную под германские руны.
– Ну, хорошо, принцесса. – Я засовываю нож за пояс под толстовку. – Только помни – на первом свидании никаких поцелуев.
НОВЫЙ РЕЙХСТАГ – это заброшенный мебельный склад недалеко от перекрестка бульвара Сансет и улицы Альварадо. Снаружи припаркована дюжина потрепанных американских машин с арийскими наклейками на бамперах и примерно столько же собранных из мусора «Харлеев». По крайней мере, теперь я знаю, кто реально гоняет в этом городе на мотоциклах.
Мой новый нацистский друг стучит в дверь, и бритоголовая девочка с «Люгером» в наплечной кобуре впускает нас в клуб.
Окна в здании, должно быть, не открывали лет десять. Комната остро воняет пивом, по€том и мочой. Она битком набита накачанными стероидами яростными последователями Гитлерюгенда, но я не могу отвести глаз от девочки, впустившей нас в дом. Она агрессивная и тощая, в майке-алкоголичке, с лысой головой и пистолетом под мышкой – не девочка, а мечта моей панк-рокерской юности. Меня так и подмывает крикнуть ей: «Эй, детка, давай забухаем и разнесем здесь всё к чертям!» Но затем я понимаю, что она далеко не из той породы девушек, которых я знал когда-то. Эта мразь очень гордая. Она мечтает как можно скорее попасть в Валгаллу в одном строю с печатающими шаг «Дольфами Лундгренами».
– Х…ли уставился, мудак? – спрашивает она меня и тут же тянет руку к пистолету.
Я широко улыбаюсь:
– Давай, отшлепай меня как следует, Ева Браун.
Она плюет на мои ботинки, но промахивается.
– Заткнись, Ильза, – говорит мой нацистский приятель и ведет меня к двери с табличкой «личный кабинет». Он дважды стучит, и мы заходим внутрь.
В отличие от главной комнаты, представляющей собой свалку старой обоссанной мебели и мусорных мешков, в кабинете чисто и аккуратно, как в операционной.
За серым металлическим столом сидит блондин и что-то пишет перьевой ручкой в желтом блокноте. У него высокий лоб, синие глаза и выразительные скулы, похожие на борта ледокола. Влажная мечта любой арийской женщины. Черт, даже мне, глядя на такую красоту, захотелось завести от него детей.
На столе аккуратными стопками разложены брошюры о Белой Власти, тонкие книжечки о том, что евреи и черные – это на самом деле инопланетные захватчики, какие-то регистрационные журналы и компакт-диски с изображениями музыкантов, голых по пояс и татуированных свастиками. На углу стола – внушительная груда оружия, состоящая в основном из ножей, кастетов и водопроводных труб, обмотанных изолентой. Я почти уверен, что в глубине металлической кучи вижу пару адских орудий, подобных тем, которые использовал когда-то на арене.
Он поднимает на меня глаза и одаривает настолько теплой улыбкой, что от нее растаяло бы сердце даже у продавца подержанных автомобилей.
– Прошу прощения. Я делаю заметки для речи, которую должен буду произнести в выходные. Пожалуйста, присаживайся.
Я сажусь на металлический раскладной стул, который скрипит под моим весом. Хорошая мебель здесь положена только Фюреру. Я уже привык к способности «видеть» людей, считывая их дыхание и темп сердцебиения, но этот парень для меня остается загадкой. Он даже не то чтобы абсолютно спокоен. Такое чувство, что его вообще здесь нет.
– Что тут происходит, Зигфрид? – спрашиваю я. – Почему там все лысые, как стриженые овцы, а ты носишь волосы?
– В группе меня зовут Йозеф. Я – лицо движения. В наше время все решают СМИ, не так ли? – Он указывает на коробку, набитую DVD и видеокассетами. – Татуировки и бритые головы отпугивают людей. Если лидер выглядит как король выпускного бала, его охотнее зовут на телевидение и печатают о нем заметки в газетах. Благодаря такому подходу мы имеем возможность доносить свою точку зрения до более широкого круга сочувствующих.
– Знаю я вашу точку зрения, и она меня не интересует. Хватит с меня всякой безумной херни.
– Не сомневаюсь. Они там не сильно высокого мнения о человеческой расе, не так ли? По крайней мере, Азазель точно.
Он смотрит на меня, ожидая реакции, но я не подаю вида.
– Откуда ты знаешь, что думает Азазель?
– Потому что я говорил с ним. Он крайне недоволен тем, что ты его убил, причем его же собственным кинжалом. Тартар – довольно мрачное место по сравнению даже с Адом.
– Как ты мог говорить с Азазелем? Ты не можешь вызывать такую могущественную персону, как Азазель, а входить и выходить из Ада подвластно только Люциферу.
– А кто сказал, что я сам по себе? – Он широко разводит руками, как проповедник. – Помнишь эту строчку из Луки: «Имя нам – легион, ибо много нас».
– Кого «нас»? Надеюсь, ты не про этих идиотов за дверью?
– Конечно же, нет. – Йозеф встает и обходит вокруг стола. На нем легкие брюки и рубашка поло. Он выглядит не опаснее, чем продавец в магазине электроники. – Впрочем, кто мы такие, не имеет значения. Важен ты. Поскольку только ты сумел выбраться из Ада, и это делает тебя особенным. Но что именно в тебе особенного? Ты даже не пахнешь, как все люди. Что ты такое, в конце концов?
– Ничто. Я – это я.
– По-моему, ты скромничаешь. Давай-ка посмотрим.
Прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, Йозеф кладет одну руку мне на плечо, а другую на грудную клетку. Я не истекаю кровью, и мои кости остаются целыми. Но он засовывает руку внутрь меня. Я чувствую, как его пальцы трогают мои ребра и скользят между внутренностями. Я пытаюсь оттолкнуть его. Ударить или пнуть. Но не могу пошевелиться. Он находит одну из пуль. Вертит ее в пальцах.
– Ого, – говорит он. – Этой штуки тут быть не должно. Ты плохо следишь за своим здоровьем.
Человеческий фасад Йозефа трескается, как старая краска. Он осыпается хлопьями, отваливается длинными пластами и падает на пол. Под его кожей – черная пустота, но она не держится долго, и я начинаю видеть, что под ней. Йозеф – это глаза и руки чего-то бо́льшего, и он здесь не один. Там есть другие существа. Их очертания не совсем четкие. Они расплывчаты, как призраки. Как и сам Йозеф, они светятся изнутри бледно-голубым светом. Они как белые слизняки, ползущие по дну океана. Эти существа напомнили мне ангелов – как если бы эти ангелы были светлячками, запертыми внутри машины в Техасе в августе. Сформированные наполовину лица у них белые и мягкие, как рыбные брюшки. Оттого, что эти существа почти красивы, они выглядят еще более жуткими. Я не могу «читать» их как людей, и в этом нет ничего удивительного, поскольку они напоминают скорее насекомых. Они могут наброситься на вас в любой момент, а могут и ждать миллион лет, считая, что нужный момент еще не настал. Им плевать на вас. Они – смесь терпения и голода, приправленная толикой ярости.
