Небо в кармане 4 (СИ) - Малыгин Владимир

— Не знаете, что за станция? — спрашивает меня полковник.

В ответ пожимаю плечами и всё-таки решаю ответить:

— Сейчас схожу, узнаю.

— Да не нужно, всё равно уже останавливаемся. Вот и здание вокзала показалось.

Оба читаем вывеску на фронтоне — Гродно.

— Вы уже? — Изотов показывает на туалетную комнату. Киваю в ответ, и он добавляет безапелляционным тоном. — Тогда я, с вашего позволения, займу её ненадолго.

И скрывается за дверью. Буквально через две минуты поезд окончательно останавливается, напоследок под вагоном что-то громко лязгает, тут же раздаётся шипение и свист стравливаемого давления, и за окошком становится белым-бело от клубящегося пара.

А не прогуляться ли мне? Накинул пальтишко, шапку и приоткрыл дверь в купе. Тут и полковник голову из ванной комнатки высунул:

— Вы прогуляться решили?

Точно, контролирует.

— Пойду подышу свежим воздухом, — кивнул в ответ и поспешил к выходу из вагона.

Проводник уже стоял на улице и протирал стальные поручни от угольной пыли чистой белой тряпкой. Посторонился при виде меня, поприветствовал, пожелал доброго утра. Ну и я ему того же в ответ, почему бы и нет?

А хорошо, что не придётся прыгать вниз, на землю, тут присутствует настоящий перрон. Деревянный, из толстых плах набранный, но он есть.

Сошёл, втянул голову в плечи — после тёплого нутра вагона прохладно, утренний морозец мигом за воротник забрался, по спине ледяными ладошками прошёлся, уши и щёки прихватил. Первым делом по давно укоренившейся привычке глянул на небо, оценил погоду, посмотрел на низколетящие серые, почти чёрные, облака. Сплошняком идут, баллов десять. К снегопаду, однако.

Эх, поёжился, скорее бы весна, тепло. Ну да ничего, недолго ждать осталось. А пока — бр-р, в ознобе передёрнул плечами и обернулся к проводнику:

— Долго стоять будем?

— Через пятнадцать минут отправление, — достал тот из кармана часы.

Завтракать пока не хотелось, значит и в буфет идти нет смысла. Прогуляюсь вдоль состава и разомнусь. Что и сделал. Несколько раз замечал выглядывающего в окно Изотова. Полковник находил меня взглядом и тут же скрывался внутри. Контролирует. Ну или беспокоится. Хотя беспокоится понятно по какой причине. Если снова исчезну, ему уже не простят.

Со стороны понаблюдал за суетящимися на деревянном перроне пассажирами, за неорганизованной толкотнёй у входа в вагоны, и вернулся к себе перед самым отправлением поезда. Пришлось дожидаться, когда тёмная глотка тамбура заглотит всю эту беспокойную массу, пережуёт и пропихнёт по пищеводу узкого коридора дальше, в тёплое, душное брюхо вагона.

— И охота же вам, Николай Дмитриевич, мёрзнуть на улице в этакую рань? — занудным брюзжанием встретил меня на пороге купе Изотов.

— Отличная погодка, — улыбнулся, оттаивая. — Прямо бодрит!

— Приглашаю позавтракать, — Константин Романович уже был при параде и полностью готов к посещению ресторана.

— Минуту, — принял приглашение и стал сбрасывать пальтишко. В вагонах тепло, можно и в костюме пойти.

Вагон-ресторан для так называемой чистой публики встретил нас лёгкими ароматами кофе и ванили. Редкие по этому времени посетители чинно сидели за своими столиками и завтракали. За окнами было серым-серо, поэтому начищенные до зеркального блеска столовые приборы не сверкали, а лишь тускло поблёскивали, а в бокалах отражалось не солнце, а тёмное небо и проплывающие вдоль дороги такие же тёмные рощи…

Столица встретила на удивление отличной солнечной погодой, бурлящей толпой пассажиров, вокзальным шумом и гомоном. А также стаями привычных к людям голубей, нагло шастающих под ногами или взлетающих прямо перед лицом с шумным хлопаньем крыльев. Вокруг звенело воробьиное заполошное чириканье, а с привокзальной площади тянуло запахами свежего конского навоза. Так-то за этим делом строго следят, и извозчики должны тут же убирать за своей оплошавшей животиной, но пока то да сё, а запахи вот они.

После Гродно я из вагона не выходил — всё же холодно, одного раза за глаза хватило. Но к концу путешествия тесные помещения изрядно надоели, и даже вагон-ресторан перестал радовать. Поэтому с наслаждением вдохнул столичные ароматы, прямо чем-то родным повеяло. От свежего морозного воздуха на мгновение закружилась голова и тут же прошла. Оглянулся на своего спутника. Изотов замешкался на выходе из здания вокзала, носильщик с его вещами ловко вписался в дверной проём и сейчас терпеливо дожидался своего клиента, а вот клиент зацепился полой шинели за выступающую дверную ручку и в эту минуту безуспешно пытался освободиться.

За этим действием с интересом наблюдал не только я, но и столпившиеся перед входом-выходом люди. Что интересно, сгрудившаяся толпа молчала и не возмущалась задержкой. Наверное, робела или опасалась мундира. Или погон перегородившего проём жандарма. Зато потом, стоило только полковнику освободить проход, как она с рёвом и бурлением, подобно горному потоку, рванулась навстречу друг другу через тесные двери

— Это ж надо! — в который уже раз восклицал Константин Романович, наблюдая эту картину, невольным виновником которой стал. И оглядывался по сторонам, выискивая взглядом полицейского, и не находил. Те почему-то именно в этот момент куда-то запропали. Изотов постарался было своими силами навести порядок, но куда там. Его голос просто терялся в шуме толпы.

— Бросьте, Константин Романович, — потянул его за руку. — Сами разберутся.

Жандарм ещё несколько раз оглянулся на бурлящий водоворот людских тел в дверях, поморщился, когда визг ещё одной придавленной бабёнки достиг наших ушей и послушно последовал за мной. А дальше извозчик, шумные, несмотря на раннее утро, улицы и… Гостиница.

Да, я наотрез отказался ехать в Отделение! И переубедить меня у Изотова не получилось. Он даже пытался мне приказывать, на что я просто рассмеялся. В конце концов вышло по моему, но полковник всё-таки взял с меня слово первый день никуда не выезжать из номера.

— Константин Романович, вы уж совсем перегибаете палку, — покачал головой я. — Я же не арестован и не задержан, так почему я обязан сидеть в номере и ждать, когда вы там что-то придумаете? У меня и своих дел хватает.

— Какие у вас могут быть сейчас дела? — не подумав, ляпнул полковник, но тут же спохватился и извинился. — Прошу простить мою бестактность, Николай Дмитриевич. Но и вы тоже не правы. Работать-то вам сейчас не нужно и на службу бежать тоже не надо.

— Ну, Константин Романович, — протянул и покачал укоризненно головой. — Право слово, не узнаю вас. У меня же отпуск, и я искренне намерен оставшееся время провести так, как мне хочется. А не так, как захочется вам и вашему Отделению. Вы же не компенсируете мне время, истраченное на игры вашего ведомства? А это, к сведению, половина законного отдыха. А утеря здоровья по вашей милости?

— Господи, я-то тут при чём? — открестился тут же Изотов.

— Так по милости именно вашей службы меня чуть было не зарезали, — укоризненно покачал головой. — План действий вы разрабатывали. Ну да ладно, не буду об этом напоминать.

Константин Романович шумно выдохнул, но я продолжил:

— А утерянный багаж? Никто мне его, кстати, не вернул. В результате я сейчас одет вот в это, — опустил подбородок и указал на свою одёжку. — И после всего вы мне предлагаете продолжать доверять вашему ведомству?

Полковник медленно качнул головой, на что я усмехнулся и развёл руки в стороны:

— Поймите же, я ведь даже в Гатчину не поехал, чтобы не соблазниться и не ринуться в Школу. А ведь там у меня свой дом, гардероб, понимаете? А я в гостинице…

Только сейчас Изотов что-то понял. И не потому, что он настолько непонятливый, просто у него сейчас совершенно другим голова занята. Соответственно считает, что всё и все вокруг тоже должны если и не плясать под его дудку, то, по крайней мере, заглядывать в рот. Ну, или находиться в круге этих интересов. И ни шагу в сторону…

Обедать мне пришлось не в гостиничном ресторане, а на стороне. Почему? Всё просто. Если завтрак прошёл для меня спокойно, и я искренне наслаждался тишиной и едой, как обед преподнёс мне очередные неприятные сюрпризы. Дело в том, что вездесущая журналистская братия откуда-то прознала о моём появлении в столице и принялась атаковать меня не только в номере, но и в ресторане. Понятно, что ни о каком удовольствии от приёма пищи не могло быть и речи.