Всё изменилось вдруг.
В тот день к бабушке Кире пришла тётя Лена, Пашкина мама. Она нечасто бывала у них в последнее время, а если и приходила, то ненадолго, сидела, как неживая и ещё больше похожая на фарфоровую статуэтку, на диване и ни с кем кроме Киры Алексеевны не разговаривала. Рояль в музыкальной гостиной теперь не оживал с её приходом, только однажды она подошла к нему, приподняла крышку, постояла так минуты две и бережно опустила крышку на место.
— Нет, мама, это ты меня послушай…
Серёжа проходил в это время по коридору, но остановился — было что-то такое в голосе тёти Лены, что заставило его замереть.
— …не надо, не ломай ему жизнь. Паша должен пойти учиться туда, куда он хочет. Туда, где работал его отец.
— То есть в сектор систем жизнеобеспечения. Но ты понимаешь, Ленуша, во что это может вылиться? Если ему удастся достигнуть каких-то высот…
— А ему удастся, мама. Потому что Паша и мой сын тоже.
Всё это было странно. Бледное решительное лицо тёти Лены, то, что она называла Пашку Пашей, а не Павликом, как его звали все в этом доме, и главное — реакция бабушки Киры. Реакция, которую Серёжа, многое к тому времени знавший и понимающий, никак не ожидал.
— Хорошо, Ленуша. Будь по-твоему. Директору школы я позвоню завтра…
И вот теперь, из-за минутной слабости его бабки — Сергей не сомневался, что это была именно минутная слабость — «Орлиное гнездо» было осквернено, испоганено присутствием в нём Савельева, и Сергей отчаянно нуждался в прадеде, его тени, его бронзовой статуе, которая как атлант будет держать над ним небо.
— Сергей Анатольевич! Сергей Анатольевич!
Голос звучал над самым ухом, пронзительно, как аварийная сирена. Сергей вздрогнул и резко повернулся.
Его секретарша, неизвестно как появившаяся за спиной, легонько трогала его за плечо. Прикосновение женских пальчиков тут же отозвалось в нём острым желанием, почти как там, в лаборатории Некрасова, когда он сидел напротив девочки с непривычным именем Айгуль, вдыхая сладкий аромат, который, казалось, исходил от смуглой, с медовым оттенком кожи, от гладких чёрных волос, от влажных губ, невинных и одновременно порочных.
Сергей отшатнулся. Крепко зажмурил глаза, пытаясь отогнать от себя набросившиеся на него видения.
Женщины… они все порочны. Все. Испорченность, грязь и похоть живёт в каждой. И в той маленькой татарочке, нервно оглаживающей подол больничного халата, и в этой… Марине, Арине — имя секретарши выскользнуло из памяти, — что дразнит его каждый день, провоцирует своей полупрозрачной блузкой, тонким кружевом белья, высоким разрезом узкой юбки, запахом духов, похожим на аромат засахаренной розы.
— Что вам надо? — голос прозвучал тонко и визгливо, но Сергей не заметил этого.
— Сергей Анатольевич, звонил Васильев. Уже два раза, — на лице Марины (Марина, вот как её зовут, Сергей наконец вспомнил) отразилось замешательство.
— Какой ещё Васильев? — ему всё никак не удавалось взять себя в руки. Имена и фамилии путались в голове.
— Васильев. Начальник Южной станции. Сергей Анатольевич, вам нехорошо?
Секретарша сделала шаг навстречу. На лице появилась фальшивая маска озабоченности, Сергей знал, что фальшивая. Всё ложь, фарисейство. Лицемерие в каждом слове и жесте. Он задрожал, на висках выступили капельки пота, и страх облапил его холодными, мокрыми руками, заскользил ладонями по телу, коснулся груди, живота, больно сжал мошонку. Захотелось закричать, но тут за спиной секретарши вырос прадед. Высокая фигура упёрлась в потолок, как та, ещё неотлитая бронзовая статуя. Алексей Андреев скрестил на груди худые, нервные руки, кивнул.
— Иди и поговори с Васильевым, — от прадеда веяло спокойствием, и страх распался, разбежался мутными струйками по углам.
— Я иду, — проговорил Сергей, не отрывая глаз от прадеда. — Иду.
— Васильев вас ждёт на проводе, — секретарша решила, что Сергей обращается к ней, отступила, испуганно махнув рукой в сторону приёмной. Но Сергей ничего этого не видел.
Вместе с прадедом он вышел из кабинета и сразу же уткнулся в Караева. Недоумённо уставился на полковника, силясь сообразить: этот-то тут зачем? Чужой человек, лишний — пришлый, как говорили в старину, степной волк, притворившийся преданным псом, вон, как припал к ногам, лижет сапоги, и длинная, вязкая слюна падает с кроваво-красного языка на грязный пол. Чёрные глаза глядят покорно, но белые клыки уже готовы вонзиться в горло.
— Господин Верховный! — Караев вытянулся в струнку. — Вызывали?
Он не вызывал. Сергей никого не вызывал. Караева, чужого, точно нет.
Сергей открыл рот и почти сразу же вспомнил.
Мельников. Караев арестовал Мельникова. Или Платова? Сергей опять запутался и жалобно посмотрел на прадеда. Тот прошёл сквозь Караева, разрезал его надвое — Сергей видел, как Караев распался на две половинки и тут же собрался, правая и левая части притянулись, как две противоположные стороны магнита, присосались друг к другу со звонким чмокающим звуком.
— Это одно и то же, — сказал прадед, разворачиваясь. — Платов — это Мельников, Мельников — это Платов.
— Мельников — это Платов, — прошептал Сергей. Устремил глаза на Караева и повторил. — Мельников — это Платов.
— Я могу объяснить, почему я отдал приказ арестовать господина министра здравоохранения, — Караев вскинул вверх узкий, как лезвие, подбородок. — У меня есть неоспоримые доказательства того, что господин Мельников…
Сергей не слышал, что говорит полковник. Караев открывал рот, но никаких звуков не вылетало. Как у золотых рыбок в бабушкином аквариуме — те также смешно пучили глаза, шлёпали губами, но вместо слов выдавливали из себя только пузыри. Пузыри поднимались на поверхность и беззвучно лопались. Сергей, наклонив голову, наблюдал за полковником.
— Его надо убирать, — прадед сделал едва заметный кивок головой в сторону Караева. — Он для нас — чужой.
— Да-да, — торопливо произнёс Сергей.
Караев прервался. В узких чёрных глазах появилось удивление.
— Господин Верховный…
— Пусть убирается вон! — приказал прадед, и Сергей, ухватившись за полученный приказ, взвизгнул, вклиниваясь в речь Караева:
— Вон! Вон отсюда! Вы разжалованы! В майоры! Рядовые! Разжалованы! Во-о-он!
Тонкий, высокий визг взмыл вверх, заполнил всё немаленькое помещение приёмной. Дёрнулась в углу секретарша, хорошенькое личико исказилось, растеклось, как подтаявшее мороженое. Ожили дремавшие у дверей охранники, обменялись быстрыми взглядами. Караев побледнел, сжался и, не произнеся больше ни слова, пулей вылетел за дверь. И только прадед ободряюще улыбнулся.
— А теперь Васильев, Серёжа, — сказал мягко, подошёл и взял за руку.
— А теперь Васильев, — послушно повторил Сергей.
Опять подскочила секретарша, засуетилась. Бросилась к столу, сгребла в кучу какие-то бумаги, бестолково схватилась за безмолвно лежащую на столе трубку.
— Я Васильева не переключала. Он на проводе… он ждёт. Сергей Анатольевич…
* * *
Время ускорилось.
Сжавшееся до этого в маленькую чёрную точку, почти остановившееся и умершее, оно вдруг резко сдвинулось с места и принялось раскручиваться звонкой спиралью безумного торнадо.
Всё рушилось. Звенел телефон. Сергей цеплялся за трубку, как за уцелевший обломок прежнего мира. Смотрел перед собой и не видел ничего, кроме чёрной, всё поглощающей воронки.
Срывающийся голос Васильева смешивался с далёкой стрельбой и тут же перекрывался рыданиями Натальи Рябининой. Сергей ничего не понимал. Все события, сделанные звонки шли друг за другом, но в быстрой воронке времени, куда он неумолимо падал, Сергею казалось, что всё происходит одновременно. И он варился в адском вареве обрушившихся на него несчастий.
— …он повесился, Серёжа! Юра повесился!
— …станцию почти захватили, люди эвакуированы…
— …он висел на том крюке, Серёжа…
