На Петю кадеты глазели, как на чудо невиданное.
И даже «усреднённый мальчик» Лёва, смотревший на Ниткина с неким оценивающим прищуром.
Петя же, ничего не замечая вокруг, бурно радовался, словно ему только что подарили целый игрушечный магазин. Или, ещё лучше, всамделишный винчестер на десять зарядов.
– Осциллограф! Настоящий! Я думал, такие только в Физическом институте стоят!
– Да откуда ты про них знаешь? – растерянно спросил Фёдор. Вторую часть вопроса – «и что это вообще за зверь?» – он разумно вслух произносить не стал.
– Читал, – скромно сказал Петя. – Журнал «Физикъ-Любитель».
– Молодец ты, – искренне восхитился Фёдор. – Ну, двенадцать баллов в этом классе тебе обеспечено!
– Мне учиться вообще нравится, – вполголоса признался Петя, озираясь по сторонам.
– Ну-у… ничего. Ты, главное, вслух об этом не говори, ладно?
– Почему? – изумился Петя.
Ну вот как объяснить этому… этому… что настоящий кадет, конечно, хорошие отметки получать должен, но притом, во-первых, всем видом своим являть, что на все высокие баллы ему совершенно наплевать и, во-вторых, учиться небрежно, ни за что не показывая, что сидит за книгами, если не хочет заработать прозвище «зубрила» или, того хлеще, «подлиза».
Тут Федя вспомнил, что ему самому уже успели прошипеть это в спину чуть раньше, и нахохлился.
Вытесненное было новыми впечатлениями словечко-приговор, словно усатый таракан, выползло откуда-то из глубины памяти и теперь вольно разгуливало туда-сюда, заставляя кадета Солонова внутренне трепетать.
Зубрилой прослыть плохо – из книжки страницу вырвут, в тетради только что законченное упражнение чернилами зальют, а то могут и карандаши с перьями изломать – в Елисаветинске и не такое случалось. Но всё-таки если кулаки на месте и с обидчиком сразу же поквитаться, то, в общем, отстанут, постараются найти кого послабее.
Но подлизой – куда хуже. Подлиза – это всего на одну ступень выше «филёра», а хуже «филёра» вообще ничего нет.
Подлиза только на первый взгляд безвреден, считали в 3-й Елисаветинской военной гимназии. Подлиза, когда руку тянет, своего же товарища закладывает, если тот урок не выучил. Поэтому, если, скажем, кадет Иванов, спрошенный о реках Сибири, глядит на «немую» карту, как тот самый баран на новые ворота, то кадету Петрову, даже знай он все эти реки назубок – и Обь, и Иртыш, и Лену, и Ангару, и даже Индигирку, – ни в коем случае не следовало лезть и заявлять: «Позвольте мне, господин преподаватель, я выучил», – потому что Иванов ещё мог рассчитывать на тройку, а вот если Петров отбарабанит как по писаному, то бедняге Иванову точно вкатят кол.
А если этот кол – третий за неделю, то выдерут розгами.
Федя вздохнул про себя. Кто прошипел ему «подлиза», он скоро узнает, такое один раз не случается. Ну и потом придётся того, подраться. Интересно, где тут в этом корпусе дерутся? В Елисаветинске дрались по умывалкам или же за старым пожарным сараем. Все преподаватели и начальники рот знали про это, но ничегошеньки не делали и, даже видя толпу мальчишек, направлявшихся на перемене «в засарай», лишь снисходительно осведомлялись, зачем туда собрались господа воспитанники; всякий раз им отвечали одним и тем же ответом – мол, у Сидорова голова болит, там воздух свежий.
Ответ не сделал бы честь и идиоту, но начальству было всё равно.
Да, интересно, как здесь?
Все эти размышления так увлекли Фёдора, что, оказавшись в химическом кабинете, где тоже было на что посмотреть, он почти ничего и не разглядел. Колбы, трубки, горелки… в других обстоятельствах кадета Солонова отсюда пришлось бы вытаскивать ломовой лошадью, а сейчас он только равнодушно выслушал уставное приветствие химика, худого и нервного инженер-штабс-капитана Шубникова, почти ничего не запомнив.
Потом были и другие классы, все – большие, светлые, просторные, с «волшебными фонарями»-проекторами, но всё ж больше похожие на привычные Фёдору, хотя парты всюду стояли широким полукругом, так что в задних рядах ни у кого отсидеться бы не получилось. Других наставников они не увидели; с учителями полагалось встречаться на торжественном обеде после молебна.
Потом подполковник Аристов вдруг отчего-то заторопился, нахмурился, и мимо класса с бронзовой табличкой «Кабинетъ русской словесности» он почти пробежал.
Прошли они и мимо дверей с особо интригующей надписью «Кабинетъ военныхъ игръ» – Константин Сергеевич только бросил, что здесь, мол, можно надолго застрять и «тут не второпях смотреть надо».
Потом они заглянули в гимнастический зал – и это был не зал, а залище, точнее, три зала подряд, разделённые рядами мощных белых колонн. Целые джунгли свисающих с потолка канатов, верёвочные сети и лестницы для лазанья, трапеции, турники, шесты – чего тут только не было! Это совершенно не походило на скучные помещения для гимнастики в 3-й Елисаветинской.
Кратко высунулись на улицу – увидели полосу препятствий с кирпичными развалинами, рвами, заполненными водой, бумами разной высоты и ширины, прямыми, кривыми и ломаными, словно молнии.
– Ух ты… – восхищённо выдохнул второгодник Воротников. Наверное, уже предвкушал, как придёт тут первым.
Посмотрели они и тир – низкое полуподвальное помещение, где, впрочем, не было ничего особо интересного, кроме лишь груд стреляных гильз в специальных вёдрах. А так – серые цементные стены, электрические лампочки в железных решётчатых абажурах, словом, «пока не начали стрелять – скукота одна», – как с улыбкой поведал им Константин Сергеевич.
Ещё имелись конюшни, крытый манеж, где бородатые казаки проезжали лошадей, потому что на приписанных корпусу лугах сегодня кто-то что-то делал – Федя не понял, кто, что и зачем.
В общем, когда осмотр закончился, в животе у новоиспечённого кадета Солонова весьма громко бурчало, и он с нетерпением ждал молебна, каковой должен был служить прелюдией к праздничному обеду.
Молебен служили в маленькой корпусной церкви, куда набилось народу – не протолкнуться; Федя, как обычно, настроился скучать, но здешний батюшка, старенький, сухонький, но очень живой и бодрый, служил со всею душой, и выстоять молебен оказалось ничуть не трудно. А певчие из числа старших кадет так выводили «Царю Небесный», что Фёдор вообще чуть не забыл о грядущем угощении.
Конечно, настоящим кадетам на молитвах вообще и на молебне в частности полагалось хотя бы закатывать глаза, подражая студентам с вольноопределяющимися, или – на что отваживались, правда, лишь самые отчаянные – плеваться жёваной бумагой из трубочек; но здесь Фёдор самым позорным образом идеалу не соответствовал.
Когда-то, ещё в Елисаветинске, придя в воскресный отпуск домой, в казённую полковую квартиру, он вдруг спросил папу:
– Пап, а Бог… он ведь есть?
Иные мальчишки на переменах очень даже охотно вели разговоры, что «никакого бога нет» и «какой тебе бог, если электричество есть?». Да и законоучитель, отец Герасим, толстый и неопрятный, изводивший военгимназистов придирками и с наслаждением лепивший колы, невзирая на мольбы, что, мол, это уже третий и в субботу последует порка, – не слишком способствовал воцерковлению.
– Пап, а Бог… он ведь есть?
Папа тогда только что вернулся с войны. Не сразу, как закончились бои и был подписан мир, – полковник Солонов ещё долго оставался в Маньчжурии и в Порт-Артуре по каким-то важным делам.
– Конечно, есть, – не задумываясь, ответил папа.
– Ты наверняка знаешь? – спросил Федя.
– Конечно, знаю. – Папа пожал плечами.
Тут хорошо воспитанному мальчику следовало вежливо сказать «спасибо, папа» и удалиться к своим игрушкам или дворовым товарищам, но Федя не удалился.
– А… откуда?
– Как «откуда»? – удивился папа. – Вот мы же есть, да? Видим, думаем, чувствуем, живём? Что это такое?
– Что?
– Душа наша, Феденька. А душа – она никуда исчезнуть не может. Тело – да, а душа – нет. Душу ведь не пощупаешь, на весы не положишь, в саженях не измеришь – а она всё равно есть. А коль она, такая, есть, несмотря на всю науку, – значит, и Бог есть. Понятно?
