— А с чего ты взял, что моего отца это вообще хоть как-то напрягает? — удивился Ливиан. — Да не в малейшей степени. И напрягать вообще-то не может. О существовании Артура он не знает. Вернее, он не знает о том, что Артур его сын.
— Как так? — удивился я.
— Когда Артур родился, Виола уговорила Брэдли забрать ребёнка к себе, а отцу сказала, что тот родился мертвым.
— Рэй поверил в эту ересь?
— Почему ересь?
— У Элленджайтов дети, особенно мальчики, мертвыми не рождаются.
— Рэю на тот момент было плевать, кто у неё там родился, мальчик ли, девочка? Он периодически почти полностью теряет человеческий облик. Потом собирает себя по частям и становится… ну, почти (или сравнительно) нормальным. В хорошие периоды бывает весьма обаятельной личностью: умён, храбр, остроумен, красив, как бог. К нему легко проникнуться симпатией и даже куда более глубоким чувством.
Когда захочет, отец умеет держать своих демонов на поводке. Какое-то время. Но когда срывается, превращается в настоящее исчадие ада.
— Я видел.
— Ты ничего не видел, — с обречённостью и тоской проговорил Ливиан. — И дай бог тебе никогда этого не видеть, — тряхнул он головой, словно стараясь избавиться от мучительных воспоминаний.
— Ты рассказывал об Артуре.
— Да. Я помню. Ну так вот, Брэдли охотно взялся помочь Виоле. У него с Рэем тогда были хорошие отношения. Ну, настолько, насколько это вообще с Рэем возможно. Отец был ему обязан. Как позже выяснялось — обязан из-за меня.
— Как это? — удивился я.
— Рэй никогда не говорил мне, кто моя мать. Но знаю совершенно точно — это не Виола. И ещё знаю, что к ней он относился иначе, чем к матери остальных своих детей.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что, в отличие от Энджела, со мной отец никогда не спал.
Ну и ответ! Я даже растерялся, не зная, что сказать.
— Думаешь, что твоя мать настолько влиятельна, что Рэй боялся последствий их отношений?
Ливиан невесело рассмеялся:
— Боялся последствий? Это Рэй-то? Не уверен, что его в принципе возможно чем-то испугать. Нет. Он как-то говорил мне, что любил мою мать. Рассказывал, как, узнав о связи с его сестрой-близнецом, она отказалась от него. Не исключено, что он после этого её убил. С Рэя станется. Он же сумасшедший, — с тоской закончил он.
Повисла гнетущая тишина.
Голос Ливиана звучал так спокойно, будто ему не было дела до прошлого. Но сильно сомневаюсь, что это действительно так.
— Это твоя история. Но Виола-то с какой стати отдала своего ребёнка чужому человеку?
— Чужому, своему… да тут чёрт хромой лучше, чем родной отец. Она хотела защитить Артура и защищала, как могла.
— В чём заключалась защита?
— В том, что ребёнок не жил с Рэем. Брэдли выдавал его за своего кровного сына. Даже я узнал о том, что Артур — Кинг лишь после того, как… после того, как он выжил в условиях, в которых кроме нас выжить никто не бы мог.
— А что случилось?
— Он сбросился с крыши тридцатиэтажного дома.
Для меня тема самоубийств с недавних пор по понятным причинам больная тема.
Внезапно я открыл для себя, что при упоминании о суицидниках испытываю отвращение и гнев. Защитная реакция такая? Или, может быть, они для меня как вечный укор, напоминание о собственном неправильном решении?
Я дезертировал с поля боя, бросив всех, кого любил. И это имело последствия. За мою ошибку платили другие. Это омерзительно, до тошноты печально, непоправимо.
— Хорошо, что твой брат выжил.
Мой голос прозвучал холоднее, чем я того хотел.
— Ты так думаешь? А вот я вовсе не уверен. Наверное, я ужасный человек, но думаю, что было бы для всех лучше, если бы Артур добился своего.
— Он очень страдает?
— Судя по всему — да.
— Понимаю. Нет ничего хуже, чем наблюдать за болью любимого человека, не имея возможности помочь.
Ливиан усмехнулся, и его усмешка показалась мне воистину сатанинской.
— На самом деле есть кое-что хуже, Альберт. День за днём терпеть рядом присутствие человека, к которому не испытываешь ничего, кроме брезгливого презрения. Которого охотнее всего покинул бы навсегда, избегая с ним в дальнейшем всякого общения. Знать, что этот человек тоже не горит к тебе нежными чувствами, но быть прикованным к нему цепями долга. Хуже всего не иметь возможности разойтись.
Было такое чувство, будто температура всё время падала. Я поднял воротник пальто, машинально подув на пальцы.
— Я думал, ты любишь своего брата?
— Не люблю. Бывают даже такие моменты, когда я вполне понимаю Каина.
— Тогда почему ты не сбросишь эту ношу? Отдай Артура отцу. Или Энджелу.
— Энджелу? — прорычал Ливиан, так резко развернув машину, что мы лишь по какой-то счастливой случайности не врезались в столб.
Он посмотрел на меня так, будто видел на моём месте своего брата.
— С тех пор, как Артура парализовало, Энджел не навестил его ни разу! У него есть масса других, куда более увлекательных развлечений, чем сидеть с калекой, у которого хватило ума примешивать чувства туда, где им вовсе не место. Энджел ни разу не предложил мне свою помощь. Ни в чём. Как будто не имеет к случившемуся никакого отношения.
Я молчал. Что ж тут скажешь?
Заглушив мотор мы оба сидели и глядели перед собой, погружённые каждый в свои мысли.
Я думал о неизвестном мальчике.
Откровенно говоря, мне его было жаль. Полностью зависеть от такого человека как Ливиан… да от любого человека? Не сахар.
Древние суеверия правы. Все самоубийцы попадают в ад. Он может выглядеть по-разному. И даже со стороны адом вовсе не казаться. Но сути это не меняет.
Мой ад — Синтия.
Ад неизвестного мне Альберта — кто? Ливиан? Энджел?
Он что, действительно влюбился в эту черноглазую белокурую сволочь?
Как можно влюбиться в мужчину? При всём том, что в моём собственном прошлом мужчин было не мало, пусть и в разы меньше, чем женщин, я всё же никогда не понимал, какие эмоции можно испытывать к представителю одного с тобой пола?
Для меня это всегда было игрой. Борьбой характеров. Удовольствием.
Элленджайты любят нарушать запреты, шокировать, ходить по краю, бросать вызов.
Но — любовь?
Если бы я искренне влюбился в мужчину я бы тоже спрыгнул с крыши.
Жаль паренька. Искренне жаль.
— Ну что? Пошли? — глянул на меня Ливиан.
Мне ещё не приходилось бывать в местах, подобных этому. Всё вокруг было серое: дома, деревья, машины, люди, лица. Словно в мире не осталось красок. Дома высокие, этажей десять-двенадцать.
Куча покорёженного металла, зачем-то вкопанного в земле — я не сразу сообразил, что это жалкие останки детских аттракционов и качелей, перекрученных и переломанных чьей-то немилосердной рукой.
Предсказуемо и ожидаемо мы привлекли к себе внимание. На сей раз, правда, в глазах местного обывателя читался не любовный, а осуждающий интерес. Как будто окуклившиеся в платки и странные, естественно, серого или грязно-коричневого цвета, пальто, аборигенки заранее не одобряли всё, чего бы мы не сделали.
Мы ничего делать не стали. Просто пересекли грязный, воняющий кошачьей и, что ещё хуже, человеческой мочой, двор, и вошли в грязно-коричневую дверь.
Мир сузился до размеров, способных у нервного человека вызвать клаустрофобию. Стены надвинулись со всех сторон, словно желая раздавить нас.
Громыхая, как вскрытая консервная банка на палочке, лифт, оплёванный и грязный, распахнул перед нами мутное чрево и подкинул нас наверх, точно уж не скажу, на какой этаж, но точно, на один из верхних.
Наконец мы шагнули в квартиру. От серого мира нас отгородила серая дверь.
В квартире было немногим симпатичнее, чем на лестнице. Отсутствие женской руки заметно с порога — явно мужская берлога. Никаких рюшек или украшений, с помощью которых дамы выстраивают то, что представляет им уютом.
— Проходи, — швырнув куртку под зеркало на тумбочку, пригласил Ливиан.
Квартира была небольшая. По моим меркам, так и вовсе крохотная. Справа от двери маленькая кухонька, в которой и двое с трудом разойдутся; двери в санузлы, коридор не длиннее 10 футов, и две двери, одна напротив другой, ведущие в комнаты, длинные и прямоугольные. Стены тут будто надвигаются на окна. Своеобразная архитектоника.
