Я никогда не отрицал ту часть моей натуры, что порой влекла меня к особям одного со мною пола, но принимать этого так и не научился.
— Ладно, — ухмыльнулся Рэй. — Я не гордый. Начну сам. И даже не стану тратить в пустую силу на эффектные трюки, являя чудеса телекинеза.
Подхватив с одного из столов рапиру, он гибким движением от себя со свистом, крест-накрест, рассек воздух между нами.
— Разомнёмся? Лёгкая дистанция в начале отношений не повредит. Правда, милый?
Острая рапира серебреной лентой развернулась в руке Рэя и, словно коготь, легко царапнула кожу, оставив алые росчерк — длинный тонкий надрез, начинающийся от моего правого соска и сползающий вниз, почти до ремня на брюках.
Удар, нанесённый им, скорее дразнил, чем причинял боль. Кожу обожгло, она загорелась, но уже в следующую секунду боль стихла, будто её и не было.
Так же, как исчезла с моего тела сама царапина.
— Тонкая работа, — кивнул я, отдавая дань мастерству противника.
Тащиться к столу за оружием не хотелось — делать лишние движения некрасиво. Взмахом руки я призвал к себе кнут. С твердой рукояткой, заканчивающейся петлёй; с длинным, гибким, чёрным, как глаза Сандры, хвостом, похожим на чешую змеи, сужающийся к концу, он со свистом рассёк воздух, с глухим стуком ударяя по плитам пола.
Со второго замаха гибкое тело кнута обвилось вокруг талии Рэя.
Звук вышел резким, звонким и хищным. Так может звучать только плеть, дорвавшаяся, наконец, до человеческой плоти. Услышишь раз — не забудешь.
Нужно отдать Рэю должное. Первое, что инстинктивно делаешь при неожиданном нападении, это уходишь из-под удара.
Но он не двинулся с места. Не отклонился ни на дюйм.
Плеть развернулась, оплетая его тело, сжимая кожаным языком и обжигая одновременно. А потом отпустила, отходя, повинуясь моей руке и воле. Оставляя на совершенном атласе кожи бордовый след.
Рэй покачав головой, насмешливо цокнул языком:
— Всё-таки не удержался от театрального эффекта, сладкий? И — грубо сработано. За первый раунд очко я бы присудил точно не тебе.
— Продолжим, — кивнул я, стараясь не выказать раздражения. — Твой ход.
— Мне кажется, или нам действительно пора стать несколько ближе, сократив дистанцию?
На этот раз рапира в его руке точно, как нож в масло, вошла в моё тело. Боль была резкой, как всегда при колющих ранениях и яркой, словно в желудке вспыхнул уголёк.
Нажав на клинок, Рэй полностью загнал его в моё тело, так, чтобы я смог точно прочувствовать, какого приходится мотыльку, насаженному на иголку. Вместе с тем он, как и обещал, приблизился в плотную.
Насмешливо, выжидающе меряя меня взглядом.
Я почувствовал, как одна его рука обвивается вокруг моей талии, а вторая резко проворачивает рапиру и, не удержавшись, слегка прикусив губу. В следующую секунду он резко склонился, всем весом надавливая на рукоять, максимально усиливая мои болевые ощущения.
Наши губы соприкоснулись. И не смотря на всё происходящее (а может быть именно благодаря ему) вкус его твердых, упругих, горячих губ пришёлся мне по вкусу.
Голова кружилась одновременно и от боли, и от удовольствия.
Мне нравился, как его язык пробует на вкус успевшую оросить мои губы кровь. Нравилось, что моя кровь перетекает в его рот, заставляя голову кружиться, а мышцы сжиматься. Знакомые с детства ощущения — острая боль и такое же острая страсть — затуманили голову. Дыхание моё участилось.
Чёрт! Да я почти забыл, где нахожусь и что делаю.
Даже не знаю, каким чудом мне удалось сдержать вскрик, когда Рэй резко, одним сильным движением, довернув кисть в круговом движении для усиления эффекта, вырвал рапиру из моего тела.
Вот это… это было действительно очень чувствительно.
Боль рванула изнутри, словно взбесившийся зверь. И не думала меня отпускать — только плотнее сжимала челюсть.
Я сделал тоже самое.
Но я ошибался, предположив, что Рэй даст мне передышку. Грубо схватив за волосы, он запрокинул мне голову с тем, чтобы заглянуть в лицо, в то время как вторая его рука рывком вошла в открытую, уже начавшуюся затягиваться рану.
Почувствовав, как его, с виду таким музыкальные, а на деле чертовски сильные пальцы сжимают внутренности, я судорожно втянул в себя воздух. Наверное, вполне мог бы заорать, и позорно уступить в споре, но накрывший мои губы рот Рэя поглотил готовые сорваться с них стон.
Он, несбывшийся стон, забился между нами, как пойманная в силок птица. Как готовое вот-вот разорваться сердце.
Боль…
Её острые, как стёкла, края то ли ласкали, то ли убивали.
Я видел, как Рэю это нравилось. Моя боль заводила его, возбуждала.
Огорчало то, что и меня — тоже.
«Нам нравится то, что нас разрушает, — сквозь охватывающую тело агонию, прорвался из памяти голос Ральфа. — Мы, наверное, единственные в мире создания, которые вне всякой аллегории, буквально, способны этим наслаждаться».
Я всегда считал, что это какой-то побочный процесс нашей нечеловеческой физиологии. Как предохранитель.
Люди на определённой стадии разрушения дохнут от болевого шока, а наш организм срабатывает вот таким вот странным образом, переводя боль в удовольствие.
Потому что в отличие от людей мы, Элленджайты, не дохнем.
Мы чувствуем, остро, фаза за фазой, все грани боли, все её искорки, стороны, сливаясь с ней каждый раз полнее, чем с любой из наших многочисленных любовниц.
Это похоже на карусель, с каждым оборотом вращающуюся всё быстрее и быстрее, пока всё не сливается в одну сплошную, нескончаемую ровную линию.
Рука Рэя мешала моему организму себя исцелить и от этого боль усиливалась многократно.
Наконец его алые от моей крови руки оказались полностью на свету, давая мне возможность вздохнуть.
Перед глазами плыли алые круги. А зверь внутри прогрыз себе дорогу от желудка до горла и метался по позвоночнику то вверх, то вниз, точа об меня острые зубы.
— Твоя очередь, сладкий.
Перепачканный моей же кровью палец Рэя скользнул по моим губам.
Нужно сосредоточиться. Нужно придумать нечто такое же, как у него — красивое, эротичное, мучительное, завораживающее.
Беда в том, что если собственная боль меня заводила, то чужие страдания радости не приносили. Именно поэтому, наверное, в итоге я всегда легче ладил с Синтией, чем с Ральфом — Синтия не требовала от меня ответных ударов. Её-то вполне устраивала игра в одни ворота.
Но я сам вызвался играть в эту игру с Рэйем. Нужно идти до конца. Сейчас мой ход.
Два острых кинжала — холодный, тяжёлый металл от наконечника до рукояти, словно одно целое, — легли в ладони. Я вогнал их Рэю в живот.
Сталь вошла рядом, один клинок рядом с другим, почти соприкасаясь. Разведя руки, увеличил разрез.
Металл перестал быть холодным, горячая кровь его быстро согрела.
Внутренности Рэя под моей рукой были ещё горячее. Они почти обжигали пальцы, когда те сжались на одновременно упругом и мягком желудке противника.
У Рэя была железная выдержка. Ни то, что ни один мускул не дрогнул в его лице — оно вообще не изменило выражения. Даже просто маской не застыло.
Тело никак не отреагировало на моё грубое вторжение. Не сбилось, углубившись или ускорившись, дыхание; не напряглись плечи или пресс.
На мгновение меня даже охватили сомнения: чувствует ли этот чёртов клон вообще хоть что-нибудь?! Может быть, его нервная система отличается не только от человеческой, но и от нашей — тоже?
Охваченный наполовину злостью, наполовину исследовательским азартом, я, усилив физическое действие пси-энергией (ага, это новое словечко успел подхватить то ли в какой-то газетёнке, то ли в интернет-паутине) вырвал желудок из его тела, швырнув ему под ноги.
В своё время мы похожим способом развлекались с Ральфом. По себе знаю, это «переживательно» и «выживательно», но ощущения дарит яркие и незабываемые. Вся прелесть в том, что основной пик приходится вовсе не на сам момент утраты органа. Восстанавливаются ткани после подобного эксперимента около суток, при условии нормального состояния организма. Бывает — и дольше. Всё это время переливы и обертоны болевой симфонии ты познаёшь во всей её богатой палитре.
