— Кто будет жить в гостинице, а кто нет, — сообщила Злая Фуфа в перерывах между попытками отдышаться.
Я сперва не понял, почему её это так волнует. Но потом сообразил и тихо сказал:
— Фаина Георгиевна, не беспокойтесь. Изабелла будет жить на отдельной квартире. Хорошей благоустроенной квартире. Вы её скоро увидите…
— Когда скоро? — взволнованно спросила она.
— Сегодня, — ответил я, — но когда точно — сказать не могу. Наберитесь терпения, пожалуйста. Всё будет хорошо.
— А как же подарки? Я же должна взять подарки, — запричитала Злая Фуфа.
— Подарки, если что-то сорвётся, то можно будет и через Йоже Гале предать. Главное — увидеться и нормально поговорить. Вы же в курсе, что мы так всё устроили, что ваша сестра Белла будет тоже сниматься в массовке, вместе с вами?
— Да ты что, Муля! — поражённо всплеснула руками Фаина Георгиевна, совершенно забыв, что поднимается по крутой лестнице, и чуть не навернулась.
— Осторожнее! — сердито сказал я, — не хватало ещё с переломами угодить в больницу!
Дальше началась обычная суета, когда много абсолютно разных людей переезжают на новое место, чтобы работать.
Мне повезло. Очевидно, из-за того, что я руководитель проекта, меня поселили в одноместный номер. С видом на рыжую гору Фрушка, конечно же.
Так что буду любоваться. Жаль, только времени на всё это маловато. Точнее, его вообще нет.
А примерно через час мы все уже ехали в автобусе на съемочную площадку. Я ехал рядом с Фаиной Георгиевной. Чуть наискосок сидели Йоже Гале и Франце Штиглиц. Сбоку от нас — Миша Пуговкин и Рина Зелёная. Товарищ Иванов тоже ехал с нами, но и тут отличился: сидел рядом с водителем, на переднем сидении. Ваня умотал на вторую площадку, там планировали снимать сценки из крестьянской жизни, и он должен был работать с массовкой, потому что снимали с разных ракурсов и их было много. Все наши тоже поехали туда, включая товарища Сидорова.
А вот Нанович ехал впереди нашего автобуса на своей новенькой машине ярко-голубого цвета.
На съемочной площадке долго не ладилось. То свет не так выставили. То с декорациями опять напутали. То куда-то не туда сценарий сунули.
В общем, суета на площадке царила знатная. И градус напряжения тоже.
Злая Фуфа сидела в палаточном шатре, мандражировала и дулась:
— Как ты думаешь, Белла уже приехала?
— Скорей всего да, но всё равно вы только вечером с нею встретитесь. Вы же слышали, что всю массовку увезли на вторую площадку. И она там.
— А я тут! — Фаина Георгиевна раздражённо отбросила щётку для волос и пожаловалась, массируя нос, — Муля, ты не представляешь, как у меня болит нос от этой подклейки! Если бы ты знал!
— Так зачем вы так мучаетесь?
— Я всегда подтягиваю нос, когда играю, Муля. И в театре, и, тем более — в кино. У мня ужасный нос. Я всю жизнь с ним так мучаюсь! — она недовольно посмотрела на себя в зеркало и скривилась, — не лицо, а жопа какая-то! Куриная жопа! Надо было Марецкую брать. Её везде берут. Она смазливенькая. И Завадский бы не рассердился…
— Нам нужна не смазливенькая, а талантливая, Фаина Георгиевна, — сказал я, пытаясь успокоить её мандраж, — такая, как вы!
— Муля! Ты столько для меня сделал! А я чувствую, что запорю весь сценарий! Муля, я — полная бездарность!
— Фаина Георгиевна, успокойтесь. Хотите, я вам воды принесу?
— Зачем мне твоя вода? Я бы сейчас бахнула сто грамм водки, да сербы эти не поймут. И будет международный скандал. Это же ужас, Муля! Я — самая бездарная актриса в мире. Признаюсь тебе — ты зря затеял ради мня весь этот фильм. Ничего не получится…
— Всё получиться, — сказал я спокойно, — у меня всегда всё получается.
— Ещё и Нанович этот, — вздохнула Фаина Георгиевна, — он меня ненавидит! Ты представляешь, Муля, он сказал мне в спину, что неужели в Советском союзе больше никого не нашлось, раз взяли кого попало.
— А вы что ответили? — напрягся я.
— Я отвечу ему сегодня, — усмехнулась Фаина Георгиевна, — а унижаться до базарной перепалки с дураком — это не по мне.
У палатки остановился Йоже Гале и громко сказал:
— Муля! Вот ты где! Все там тебя ищут. Пошли быстрее, а то Нанович уже ругается.
За спиной громко вздохнула Фаина Георгиевна.
— Йоже, — усмехнулся я, — здесь ты — главный режиссер. Так решил наш вождь, Иосиф Виссарионович. Так что пусть Нанович себе ругается, сколько угодно… Ему больше ничего не остается, только ругаться.
Раневская захохотала.
Я поспешил на съемочную площадку, а Злая Фуфа осталась прикреплять и перетягивать дальше свой несчастный нос. Надеюсь, я её хоть немножко успокоил.
Я появился на съемочной площадке, когда уже снимали сцену, как Зауряд-врач (Миша Пуговкин) моет руки, а Леокардия (Рина Зелёная) ему сливает из глиняного кувшина и улыбается.
В гриме Рину было не узнать — вылитая красавица.
— Ещё один дубль! — заорал какой-то патлатый парень и съемки возобновились.
— Сколько это может продолжаться! — изнывая от жары, фыркал Нанович.
Возле него стояла какая-то смазливая рыженькая девица и махала большим китайским веером. Франце Штиглиц и Йоже Гале, словно два первоклассника, застуканных строгой учительницей за хулиганством, торчали рядышком и обтекали.
— Что случилось? — спросил я, пытаясь разрядить напряжённую обстановку.
— Это уже восьмой дубль! — возмущённо заверещал Нанович, — мы до сих пор не можем даже одну сцену нормально отснять. А что будет, когда выйдет та?
— Та — это кто? — мой голос лязгнул сталью.
Нанович, почувствовав международный скандал, предпочёл промолчать. Но желваки у него на скулах забегали.
А у меня внутри всё аж пылало. Я прямо жаждал, чтобы он опять что-нибудь отчебучил. Если хоть слово против неё или Рины скажет — врежу. Ей-богу, врежу! Пусть меня потом после этого у нас дома судят, но я ему таки фингал поставлю.
Душа аж просит!
Наконец, эту злополучную сцену отсняли, и вымотанные Рина и Миша побежали к колодцу пить воду.
— Готовим всё для сцены номер два! — закричал патлатый парень.
И тут же резво рабочие потащили какие-то декорации из фанеры с нарисованными койками и обстановкой госпиталя.
— Левее давай! — командует патлатый и спрашивает, — Ну что, начинаем?
— Где же она? — бормочет Йоже Гале, а Нанович недовольно хмурится и злорадно поджимает тонкие губы.
И тут она вышла. Фаина Раневская. Даже в гриме пожилой сестры милосердия Феодосии, она была Раневская.
Как-то величаво и вместе с тем заинтересованно, склонив голову набок, точно воробушек, она произнесла своим мощным грудным голосом над лежащим актёром, игравшим раненого солдата:
— Какого роду повреждение у него?
Сербский актёр, что играл Николая Карловича, главного врача госпиталя, что-то там ответил.
Раневская тоже отвечала ему, играла, пробуя разные контрастные краски, и мимические, и смысловые, и голосовые.
— Будем оперировать! — говорит серб, играющий Карловича и добавляет, — только помогайте мне, Феодосия, у меня рука пулей пробита. Не зажило же ещё.
— Сложнейшая операция! — говорит она и тяжко вздыхает, — такой молоденький.
Это обычная, проходящая сценка. Заставка, прелюдия к следующему событию. Её можно было бы сыграть просто, особо не напрягаясь. Но Раневская играет. Да как играет! Она словно разделила всю сцену на малюсеньки микросценки и играет каждый кусочек отдельно: где строго, где лукаво, где простодушно. И вся эта мешанина драматических и комических микромоментов держит нас на съемочной площадке, словно рукой за сердце.
Вот она вздрогнула, напряглась. И тут же тихо улыбнулась.
Сербский актёр едва успевает подстраиваться. Скучать ему она не дает.
Раневская держит наше внимание, крутит ним, ищет болевую эмоциональную точку, куда нажать. Где прошибёт, наконец, током, и зритель станет не просто зрителем-наблюдателем, а соучастником, заинтересованным, вовлечённым, остро реагирующим.
— Расскажите, голубчик, в каких вы сражениях сражались, — наклоняется она над раненым.
