– Я существо толерантное и адаптивное, – сообщил Белоцветов. – Мои запросы не столь причудливы. «Непомерные притязания – вот источник наших горестей, и счастье жизни мы познаем лишь тогда, когда он иссякает». [66]
– Ого! – воскликнул Урбанович.
– Изрядно, – поддержал его Ветковский.
Белоцветов привстал и скромно раскланялся.
– Единственное, от чего я не в восторге, – сказал он, – так от того, что мы здесь застряли.
– Я тоже, – ввернул Кратов.
– Хотя это как раз поправимо, – заметил Белоцветов. – Сегодня мы тут, а завтра, глядишь, уже за двадцать парсеков отсюда. И уже ничто не станет напоминать о пережитых испытаниях наших органов чувств.
– Ну, не знаю, – усомнился Ветковский. – Такие запахи не скоро выветрятся. Мнится мне, весь ваш корабль, насквозь провонял…
– Позволю себе не согласиться, – сказал Белоцветов. – Во-первых, «Тавискарон» – корабль достаточно бывалый и давно уже обзавелся собственным запахом, который на многих действует так же разяще, как и то, что мы вдыхаем полной грудью вот уже вторые сутки кряду. Клин, как известно, надлежит вышибать клином…
– Что же «во-вторых»? – заинтересованно спросил Урбанович.
– Да я уж и забыл, – рассмеялся Белоцветов. – Ведь что важно? Избавиться от груза. Почему это важно? Потому что мы добросовестные перевозчики. И нам нужно поддерживать свое реноме, чтобы рассчитывать на новые заказы в дальнейшем, когда завершится этот анабиоз…
– Анабасис, – снисходительно поправил Ветковский.
– Ну да, я помню, – сказал Белоцветов. – У меня для запоминания новых интересных слов обычно используются животные ассоциации.
Ветковский благодарно захохотал, а Урбанович осведомился:
– Наверное, Алекс, вы хотели сказать – «животные инстинкты»?
– Я хотел сказать – ассоциации, – заявил Белоцветов. – Уж эти-то слова я давно не путаю. Да и как можно запоминать посредством инстинктов?
– Очень даже свободно, – сказал Ветковский. – Поверьте, многие только так и поступают!
– Чтобы расширить свой, скажем прямо, небогатый лексикон, – продолжал Белоцветов, – мне всего-то и нужно, что мысленно связать новое слово с каким-нибудь животным – с птичкой, рыбкой, ящеркой, чье имя, во-первых, мне хорошо известно, а во-вторых, созвучно термину, который я пытаюсь поместить в сокровищницу своей памяти.
– Недурно, – сказал Кратов. – И что же, срабатывает?
– Еще как! – воскликнул Белоцветов. – Но здесь возникла загвоздочка. Есть такая двоякодышащая рыба-ползун. Иначе ее называют «анабас»…
– Ход вашей мысли понятен, – нетерпеливо проговорил Урбанович. – Однокоренные слова, то-се… В чем же загвоздочка?
– Для начала мне нужно запомнить название рыбы, – кротко сказал Белоцветов.
Ветковский снова заржал. Кратов же открыл было рот, чтобы произнести: «Однажды на планете Гаштареоргур…», и с громадным трудом удержался.
– Вставши рано поутру… – начал Белоцветов, глядя на Кратова.
– …повстречал я кенгуру! – радостно подхватил Ветковский.
– А если быть точным, то мастера, – сказал Белоцветов с непроницаемым лицом.
– И что же кенгу… э-эм-м-м… мастер? – полюбопытствовал Кратов.
– Мастер сообщил мне, что уже связался с заказчиком эмбрионов, но тому потребуется некоторое время, чтобы сюда прибыть.
– Еще как минимум сутки, – вздохнул Кратов. – Разве нельзя просто все выгрузить и поручить заботам какого-нибудь местного ответственного лица?
– Должно быть, нельзя, – пожал плечами Белоцветов. – Эмбрионы – тонкая материя, не доверишь кому ни попадя. И опять-таки реноме.
Он выглядел смущенным, словно лично был повинен в нерадивости грузополучателя. Ксенологи же взирали на Кратова с нехорошим познавательным интересом.
– Я бы не сдержался, – сказал Ветковский, – и возопил к небесам. Дескать, не было бабе хлопот, так купила порося… дескать, кто же тот генеральный фрахтователь, что дозволил принять на борт этот чертов попутный груз…
– Генеральный фрахтователь безмолвствует, – объявил Кратов, прихлебывая кофе. – Его терпение безгранично. Но не бесконечно.
– О! – воскликнул Белоцветов. – Сверхчеловечески прекрасные слова, радостный зов на вершины высочайшего зрения… [67]
– А вы знаете, сколько часов в местных сутках? – осведомился Урбанович. – Тридцать два! Да еще по сто двадцать восемь минут каждый!
– Шестнадцатеричная арифметика, – веско заметил Ветковский.
– То-то я смотрю, утро у них затянулось, – сказал Кратов.
– «Остров Плодов, который еще именуют Счастливым», – с иронией произнес Урбанович.
Ветковский иронии не оценил и воодушевленно подхватил:
Назван так, ибо все само собой там родится.
Нужды там нет, чтобы пахарь поля взрывал бороздами,
Нет земледелия там: все сама дарует природа.
Сами собою растут и обильные злаки, и гроздья,
Сами родятся плоды в лесах на раскидистых ветках,
Все в изобилье земля, как траву, сама производит.
Сто и более лет продолжается жизнь человека.
– Если следовать местным традициям, то сто двадцать восемь, – уточнил Урбанович.
– Удивили! – фыркнул Белоцветов. – Моему прадеду уже сто сорок пять, а живет он, если хотите знать, ни на каком не Авалоне, а на Таймыре, где ни злаков, ни плодов, разве что в теплицах, и уж, разумеется, не воняет так, как здесь…
– Слушайте дальше, – сказал Ветковский и с подъемом продолжил:
Девять сестер в том краю по законам правят премудрым,
Властвуя теми, кто к ним из наших краев прибывает… [68]
– Ну уж увольте, – проворчал подошедший Мадон. – Чтобы женщина мной управляла?!
Все обратили к нему сочувственные взоры. Мадон выглядел неважно. Лицо его, и без того обычно тонкое и худое, приобрело нездоровую заостренность черт, а естественный бронзово-зеленоватый загар сильно поблек.
– Уж не хочешь ли ты сказать, Жак, – прищурился Белоцветов, – будто та девица, что я видел подле тебя в порту Труа-Ривьер, позволяет тебе собой командовать?
– Я хочу только сказать, – возвысил голос Мадон, – что женщинам не следует занимать сколько-нибудь значительные административные посты. Они сразу делаются отвратительными мегерами, и это я знаю точно.
– Это какая-то ошибка, Жак, – мягко возразил Кратов. – Я встречал множество женщин, которым ответственные посты вовсе не мешали сохранять полное очарование.
– И наверняка они употребляли свое пресловутое очарование затем, чтобы чего-то от вас добиться, – проворчал Мадон. – А не добившись, сей же час избавлялись от него, как от ставшего ненужным делового костюма.
– Не понимаю, чем вам так насолили женщины, – пожал плечами Кратов.
– Для того у них имелись возможности, – уклончиво сказал Мадон. – И ни одна не была упущена.
– Что, тоже не спится? – спросил Белоцветов.
– Огромный корабль, – сказал Мадон. – Гулкий. Практически начисто лишенный звукоизоляции. – Белоцветов покраснел. – Совершенно пустой.
– Ну уж и пустой, – возразил Белоцветов. – А эмбрионы?
– Ни одной живой души на борту, – продолжал Мадон. – Одни эмбрионы, и те неизвестно чьи.
– Не преувеличивай, – сказал Белоцветов. – Прекрасно известно, чьи эмбрионы. Я уж наизусть выучил: получатель груза – доктор Ксавьер Монтойя, Авалонский филиал Института агрохимерогенеза, сектор пикноморфоза…
– Я имел в виду – неведомо, что за твари из них должны вылупиться, когда наступит пора, – сказал Мадон. – Все эти термины – агрохимерогенез, пикноморфоз… согласитесь, звучат весьма зловеще.
– Ну, не знаю, – сказал Кратов с сомнением. – По-моему, речь идет о каких-то биотехнах, преобразующих здешние хляби в нечто плотное и пригодное для возделывания.
