– Нет, господин, – покачала головой рабыня, – необходимо позитивное наслаждение, причем телесное, а не душевное. А освобождение от боли не есть наслаждение, равно как и отсутствие наслаждения – боль. Ведь и боль, и наслаждение это как бы движение души, а отсутствие боли или наслаждения не есть движение: отсутствие боли даже напоминает состояние спящего. Телесные наслаждения намного выше душевных, и телесные страдания намного тяжелее: посему-то они и служат преимущественным наказанием для преступников и рабов, это очевидно, как дважды два четыре.
– А что ты скажешь по поводу рассудительности? – поинтересовалась Мэй.
– Она есть благо, но ценна не сама по себе, а лишь благодаря своим плодам. Как друзей все любят ради выгоды и как заботятся о частях своего тела лишь до тех пор, пока владеют ими. Да и некоторые добродетели присущи даже неразумным.
– Но добродетели все же есть?
– Кхм… – замешкалась на секунду Юймин, но увидев кивок Лея, продолжила, – нет ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: все это определяется установлением и обычаем. Однако мудрый воздерживается от дурных поступков, избегая наказания и дурной славы, ибо не хочет претерпевать страданий, – ответила Юймин, затем вздохнула и добавила, – понимаете, госпожа, я считаю, что есть два предельных состояния: наслаждение и боль. А все остальное неважно. Не существует ни благодарности, ни дружбы, ни благодеяния, так как к ним ко всем мы стремимся не ради них самих, а ради их выгод, ибо без выгод их не бывает. Подлинное счастье маловероятно, ведь тело наше исполнено многих страданий, а душа разделяет страдания тела и оттого волнуется, случай же часто не дает сбыться надеждам. От природы ничто не бывает ни сладким, ни несладким; только редкость, новизна или изобилие благ бывает одним в сладость, а другим не в сладость. Мудрец все делает ради себя, полагая, что из других людей никто его не стоит. И сколь многим бы он по видимости ни пользовался от других, это не сравнить с тем, что он сам дает другим. Ощущения не ведут к точному знанию, поступать всюду следует так, как представляется лучше разуму. А заблуждения надо прощать, ибо заблуждается разумный не нарочно, а лишь понуждаемый какою-нибудь страстью: чем ненавидеть их, лучше переучивать. Преимущество мудреца не столько в выборе благ, сколько в избегании зол: конечную цель свою он полагает в том, чтобы жить без боли и огорчения, а достигают этого более всего те, кто не делает разницы между источниками наслаждений.
– Как интересно мыслят рабы в империи Лонг, хоть я и абсолютно не согласна с этим, – звонко рассмеялась Хань Мэй, выслушав эту тираду, – и откуда ты это узнала?
– Юймин умна, – улыбнулся Лей и поцеловал свою рабыню в щеку, – она сама дошла до этих мыслей. Смышлёная от природы. Еще одно доказательство того, что нет принципиальной разницы между рабами и свободными.
– И в чем же тогда твое несогласие, брат Лей?
– А я считаю, что не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесным наслаждением или болью. Например, можно радоваться благоденствию Родины как своему собственному. Разумеется, есть и дружба, и благодарность, и почтение к родителям, и служение отечеству. Посему-то, даже терпя поношения, мудрец будет, тем не менее, счастлив и при немногих усладах. К счастью друга следует стремиться, но не ради самого этого счастья, ибо для ближнего оно неощутимо. Но нам недостаточно одного разума, дабы мужаться и возвыситься над общими предрассудками, – нужно еще победить привычкой смолоду укоренившееся в нас дурное предрасположение. И к другу нужно относиться по-доброму не только ради пользы от него, но и ради возникающего при этом доброго чувства, за которое не жалко и боль принять. Посему, хоть я и полагаю конечною целью наслаждение, хоть и сокрушаюсь, лишаясь его, однако из любви к другу готов это принять, – Лей вздохнул, предаваясь воспоминаниям, – мой наставник говорил, что заботы о теле неважны, но телесные упражнения помогают овладеть добродетелью. Он также говорил, что мудрец не подвержен страстям, но я говорю, что ему знакомы горе и страх, которые порождаются естественно. Богатство не имеет самостоятельной ценности, но все же предпочтительнее бедности. Если вкратце, – Лей широко улыбнулся, – мы должны извлекать наслаждение из того, что в этот миг доступно, и не трудиться разыскивать наслаждение в том, что недоступно. Свобода духа важнее всего. Мудрец счастлив и в бедности, и в богатстве, и болезни, и когда здоров, везде он найдет удовольствие.
– Хо-хо, звучит, конечно, красиво, – раздался голос подошедшего Александра, он двигался медленно, слегка пошатываясь, но продолжая ослепительно улыбаться, – однако мне слабо верится, что ты будешь счастлив, если тебя зажарить в медном быке.
– Александр! – осуждающе воскликнула Мэй.
– А что? – рассмеялся юноша. – Все мы любим высокопарно говорить, но когда доходит до дела…
– Ты прав, – кивнул совершенно спокойный Лей, – но я и не считаю себя мудрецом, я, скорее любитель мудрости, мне еще далеко до истинных мудрецов.
– А есть ли они? – усмехнулся Александр, махнув рукой.
– Твой дед был им, – ответил Лей.
– Мой дед? – Александр замер, а затем громко расхохотался, гордо выпятив грудь. – Да, мой дед был великим человеком, могучим воином и мудрейшим из героев.
– Как жаль, что ваша Республика так отчаянно сопротивлялась его мудрости, – проговорил Лей.
– Ты это о чем? – насупился Александр.
– Он ведь выступал за отмену рабства, – улыбнулся Лей, пожав плечами, – среди чужаков акодийцев Серафим сумел найти тех, кто воспринял его слова. А вы? Даже статус великого героя не смог сломить ваши «традиции».
– Рабство естественно, – сразу же отмахнулся Александр, – но я даже не стану тратить время на споры с тобой.
– Отчего же? – продолжал улыбаться Лей.
– Мне известно, что ты неплохо обучен риторике, – криво усмехнулся Александр, – а я сейчас, пожалуй, не смогу из-за своего состояния доказать тебе что-то. Но!
– Но?
– Но относительно рабства могу сказать вот что, – вздохнул Александр, подбирая слова, – благодаря моему деду положение рабов сильно изменилось, у нас они защищены законом. Ты ведь знаешь, что «если кто ударит раба своего, или служанку свою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан», – процитировал Александр один из законов Солнечной республики.
– Да, – кивнул Лей, – «но если они день или два переживут, то не должно наказывать его, ибо это его серебро».
– «Если кто раба своего ударит в глаз и повредит его, пусть отпустит его на волю за глаз и, если выбьет зуб рабу своему, или рабе своей, пусть отпустит их на волю за зуб», – проговорил Александр, напрягая все свои силы, ему с трудом удалось вспомнить эти слова. – Видишь, как у нас хорошо им живется?
– Соблюдаются ли данные законы аристократами? – усмехнулся Лей.
– М-м-м, – Александр прилег на диван, – соблю…соблюдаются, некоторыми, конечно. Но если раб не хочет уходить на свободу, то он может остаться.
– И, разумеется, многие остаются, – вздохнул Лей.
– Естественно, – кивнул Александр, – сложно быть свободным, это ответственность за себя, за свои поступки, это надо думать, что делать со своей жизнью, никто тебе не приказывает. Большинству свобода не нужна, большинство по природе своей рабы, им лучше быть под рукой доброго хозяина.
– Но ведь и рабы могут быть достойными, – вставила свое слово Мэй.
– Могут... – усталым голосом проговорил Александр и, уже практически заснув, добавил, – мой Юлий достойнейший человек, получше многих аристократов ваших…
– Вот и все, – хлопнул в ладоши Лей, взирая, как Александр начинает посапывать, – алый гений не устоял перед силой вина. Юймин, позови Юлия.
Девушка встала и направилась к Юлию, который стоял неподалеку и разговаривал со стариком Ченгом.
– Воистину сильно вино! – воодушевлено произнес Лей, взглянув на Хань Мэй. – Оно приводит в омрачение ум всех разумных, пьющих его, оно делает ум раба и свободного, бедного и богатого одним умом. И всякий ум превращает в веселие и радость, так что разумный не помнит никакой печали и никакого долга, и все сердца делает оно богатыми. И когда опьянеют, не помнят о приязни к друзьям и братьям и скоро обнажают мечи, а когда отрезвятся от вина, не помнят, что делали. Не сильнее ли всего вино, когда заставляет так поступать?
