– Для чего ты мне это говоришь? Всё нормально…
– Я должен это сказать. Не по чьей-то просьбе, а сам, от себя. И генерал Папков, поверь мне, не самый плохой мужик, только ситуация сложилась такая нестандартная, что никто не знает, что делать и что приключится завтра… Раньше, понимаешь, мы работали на какую-то идею – хорошую или плохую – неважно, но были по-своему искренними и честными, верили в тогдашние светлые идеалы. А сегодня во всём деньги, деньги и только деньги… Люди с катушек съехали – никаких принципов, никакой морали. Неужели так повсюду? И у вас так же?
Задумываюсь о том, что движет нами, израильтянами, но однозначный ответ так и не приходит на ум.
– Всё в порядке, – повторяю и пожимаю ему руку, потом пробую улыбнуться, только не очень это получается. – Не поминай, брат, лихом! Славно мы с тобой тогда посидели, долго буду вспоминать.
– Мне почему-то кажется, что это не последняя наша встреча, и ты когда-то снова приедешь к нам, – лицо Владимира Алексеевича светлеет, и он улыбается в ответ. – Ведь от поисков старых кладов так легко не отказываются. Раз уж за это ухватились наши столичные генералы, то они доведут дело до конца. А мы и вы у них чернорабочие, на которых можно всех собак вешать…
– Так этот генерал Папков приехал в Рязань из Москвы?
Владимир Алексеевич боязливо оглядывается:
– Я тебе ничего не говорил… Ну, бывай!
Некоторое время гляжу вслед его машине, потом поправляю сумку на плече и отправляюсь в здание вокзала.
6
И уже в Шереметьево за два часа до отлёта мне неожиданно звонит профессор Гольдберг.
– Привет, дорогой, – слышу его бодрый голос в трубке, – жду твоего звонка, как мы договаривались, а ты, наверное, опять забыл. Что у тебя за девичья память?
– Простите, профессор, – отвечаю, а на душе досада: ведь знал же, что он позвонит и станет отчитывать, как провинившегося школяра, а как оправдываться, так и не придумал, – просто я сейчас в командировке за границей, вы об этом знаете, да и времени не было…
– Куда тебя занесло?
– В Россию. Между прочим, в Гусь-Железный. Вам знакомо это название?
Некоторое время в трубке молчание, потом снова раздаётся голос Гольдберга, но уже на полтона ниже:
– Значит, ты в курсе наших дел?
– Как видите.
– Тем лучше. Собственно говоря, я собирался рассказать тебе и об этом проекте, но чуть позже. После того, как закончим с нашими любимыми «Битлз». С ними, думаю, у нас проблем возникнуть не должно, и мы управимся за несколько дней, а вот с весёлой семейкой бандитов Баташёвых… Короче, у меня есть некоторые сомнения, но о них поговорим, когда вернёшься. Скоро тебя ждать?
В Израиле я буду уже к вечеру, но встречаться с Гольдбергом сразу по приезде не хочется. Нужно прийти в себя, привести мысли в порядок, всё разложить по полочкам.
– Через пару-тройку дней позвоню вам.
– Не затягивай, потому что меня уже торопят заказчики…
В самолёте беру газету, которую выдали на входе в салон, погружаю туловище в кресло у окна и притворяюсь спящим, чтобы не участвовать в стандартном дорожном трёпе с попутчиками. За четыре с половиной часа полёта мне нужно неторопливо и основательно обдумать ситуацию, в которую я попал, ведь раньше у меня практически никогда не было столько свободного времени подряд. Кто-то всегда отвлекает, звонит телефон, да и на одном месте я чаще всего усидеть просто не могу. А тут – тишина, ровный гул турбин за бортом, щебетанье похожей на куклу Барби стюардессы о высоте, температуре за бортом и безмерной любви экипажа лайнера к своим пассажирам…
А мне действительно предстоит решить нелёгкую задачу. Когда на ковре у начальства я стану докладывать о результатах поездки в Рязань, оно непременно распорядится, чтобы я не тянул кота за хвост и отправлялся на встречу со стариком Баташёвым. Уж, российские ФСБшники непременно напоют обо всём моим шефам. Портить отношения с дружественными спецслужбами им, естественно, не захочется, а значит, меня снова возьмут за шкирку и отправят в преисподнюю. Но именно перед этим и начнётся самое неприятное – выяснится, что, вопреки строгому запрету, общаться с Гольдбергом я не прекращал, то есть вполне мог вести какую-то двойную игру. Это для моего начальства равносильно красной тряпке для быка. Даже если будут твёрдо знать, что никакой игры я не вёл.
В шахматных партиях, ежедневно разыгрываемых всевозможными спецслужбами, принимать решения дозволено только большим фигурам, а я в этих играх, увы, пока даже уровня рядовой пешки не преодолел. Каждый раз, когда я завершал какое-то дело и с сознанием выполненного долга докладывал, что добро восторжествовало, а злодеи наказаны, обнаруживалось, что есть какой-то более глубинный слой, до которого я не добрался, и там всё выглядит совсем иначе. Иногда наоборот. Рамки добра и зла изначально размыты, и всё вовсе не так однозначно, как кажется на первый взгляд.
Ну, хорошо, станет известно, что я общаюсь с опальным профессором, – что из того? Он-то в принципе как раз всем и нужен, как главное звено в этих многоходовых комбинациях спецслужб и бандитов. Да и разыскивать его теперь не надо – зачем ему прятаться и от кого? От своих перспективных работодателей? Вопрос в другом: захочет ли Гольдберг после того, как с ним когда-то нехорошо поступили, общаться со старыми обидчиками? Ведь их-то он прекрасно знает. И поимённо. Даже, пожалуй, лучше меня. На его месте я бы сто раз задумался. Хотя… все мы находимся на своих местах, хороших или не очень, мягких или жёстких, так что за профессора ничего решать не стоит.
А дальше начнётся самое паршивое. Если согласие отовсюду будет получено, то мне, хочу я того или нет, придётся отправляться на поиски Баташёва – отвертеться не получится…
В висках неприятно кольнуло, будто я снова бреду по одуванчиковому полю, и у меня привычно кружится голова. Просто наваждение какое-то, честное слово!
А ведь моё начальство даже пока не представляет, что у Гольдберга в этот самый момент не бандиты Баташёвы на уме, а Джон Леннон и Джордж Харрисон. К тому же едва ли звукозаписывающая корпорация, заказавшая их перемещение в наш мир, заинтересована в преждевременной огласке предстоящего появления музыкантов, и никакие израильтяне или российские ФСБшники им не указ. И хоть о планах по возвращению битлов моим боссам известно, но в перспективе даже за это достанется на орехи лишь мне. А кто же ещё может стать крайним? Мол, почему своевременно не доложил? Кто из нас занимается оперативной разработкой профессора? И вообще, что это за тайны мадридского двора у вас с ним?
И погорел тогда очередной раз бедный Штирлиц! Тут уже не новый отдел получу, как обещал генерал, в старом бы удержаться…
А самолёт тем временем уже отрывается от взлётной полосы, и где-то внизу, под чуть подрагивающим крылом, быстро тают в сером клубящемся мареве редкие вереницы огоньков. Гляжу в окно, и через некоторое время, когда лайнер выходит на крутой вираж, подо мной распахиваются до самого горизонта постепенно сжимающиеся квадраты городских кварталов, рассечённые оживлёнными змейками шоссе. Москва…
Серый туман редеет, и мы всё выше и выше забираемся в клочковатые белые облака. С каждой минутой их всё больше. Звук турбин за толстым стеклом иллюминатора становится тише, и я, кажется, незаметно погружаюсь в какую-то ленивую и бездумную дремоту…
…Как и раньше, лечу в белом тумане. Он повсюду – снизу, сверху, со всех сторон. Где-то впереди, почти растворяясь, парит в облаках маленькая фигурка. Кто это? Мой старый или новый проводник? Не могу разобрать. Но вместе с ним – кем бы он ни был! – мне не страшно, а наоборот, легко и спокойно, словно я здесь уже свой, в этом странном мире. Будто очередной раз возвращаюсь в хорошо знакомое и почти обжитое место, где мне всегда рад кто-то до поры неизвестный, и я ему рад, потому что опасаться тут мне совершенно некого.
Кого я снова ищу? Ничего не помню, потому что привычная головная боль отсекает мои слабо шевелящиеся мысли от ленивой памяти. Я даже чувствую эти мысли – клубок каких-то неторопливых червяков, застрявших в груди под горлом. На что-то более приличное они не тянут…
