— Ну всё, девочки, готовьтесь. Скоро поедем! Печку не топим. Понимаем. Можно вскипятить чай на примусе. Вон та коробка. И еду какую-нибудь найдите, разогрейте. Посчитайте, сколько нас человек. Все проголодались. Действуйте!
И руководитель наш стремительно вышел.
Находясь в вагоне с наглухо заколоченными окнами, мы не видели, как на вокзале зажглись редкие синие огни; не видели вечеревшего московского неба, озарённого далёкими сполохами. А оно становилось всё более тусклым, всё гуще затягивала его пелена туч. В ночь на восемнадцатое полил дождь. Эшелон успел тронуться и, по нашим расчетам, миновать черту города, когда мы услышали, как по крыше барабанит настоящий ливень. Вторично мне повезло эвакуироваться под «антифашистским» дождём! И всё же мы не игнорировали наставлений товарища Бродова. Все мужчины на своей отдельной «половине» вагона, уставшие до предела человеческих возможностей, спали как убитые, и некому было отменить приказ о верхней одежде, ботинках и печке. А тревога не отпускала: слишком близко фашист подошёл к Москве, мало ли, что может случиться.
Строго говоря, далеко не вся жизнь Николая Ивановича поместилась в вагоне-теплушке, что упорно продвигался сейчас на восток, в глубокий тыл, в глубокую неизвестность. Не вся жизнь, а только её часть. Но лучшая.
Отряд нейрозащиты Кремля остался на своём посту.
Большую часть спецшколы, группу слежения, а также две другие подчинённые ему лаборатории Бродов лично отправил в эвакуацию вчера. Тогда всё было куда проще: подразделение Бродова разместилось в одном из наркоматовских эшелонов, шедших в Куйбышев. Надёжная охрана обеспечила железный порядок при погрузке, да и с воздуха по всему пути следования — максимальное прикрытие. Уже сутки спустя пришло сообщение, что благополучно прибыли. Исполнять обязанности начальника подразделения в отсутствие Бродова назначен начальник лаборатории психотропных излучений, исполнять обязанности начальника лаборатории ВОРК — Михаил Маркович.
На самом деле Николай Иванович не собирался бросить их надолго. В Куйбышев отправлены все действующие операторы. Часть оборудования — не слишком устаревшее, которое жалко было оставить в Москве и заминировать вместе со зданием; основная часть сотрудников, причём с семьями — те немногие, у кого есть. А вместо комиссара отряда — непотопляемая Нина Анфилофьевна. Вот как удачно всё устроилось! Пусть пасёт заместителей Бродова и всех остальных — совсем не лишняя предосторожность в отсутствие руководителя!
Все члены первой партии, включая замов, убеждены, что разделение произведено механически и что все воссоединятся по прибытии — лишь бы и вторая группа благополучно добралась до места назначения. И только Николай Иванович знает, что второй группе предназначено «потеряться».
Вот так. Чего не случается на дорогах воюющей страны! Ехали в Куйбышев, а попали… Да не важно, куда попали. Куда попали, там и застряли.
Долго гулять на свободе подчинённым не придётся. Бродов не ограничится руководством через средства дальней связи — телефон, телеграф, радио и прочие бандероли. Он будет летать туда и обратно по мере необходимости. И никому из добравшихся до Куйбышева не положено знать, где на самом деле находятся отставшие остальные.
Не было бы счастья, да несчастье помогло — паника: разделение произошло максимально естественно и минимально заметно. Проблема: эшелон хоть и специального назначения, но отнюдь не наркоматовский. Отсюда — трудности с прибытием на вокзал, с погрузкой. Ещё похуже головная боль: в составе группы — совершенно новые люди. Секретчик — вместо тех, что отбыли с основной частью лаборатории; шифровальщик, радист, которые понадобились лишь теперь. Все — младший комсостав. Всех Бродову подобрали по его настоятельной просьбе холостых: ещё не хватало бы ему возиться с эвакуацией семей новых подчинённых! Ну, как бы то ни было, дело сделано.
Теперь — лишь бы доехать благополучно!
— Всё, товарищи, мы вне зоны действия вражеской авиации! — сказал Николай Иванович, войдя к нам утром второго дня. — Топим печку, греем воду. Снимете ботиночки, переоденетесь в халатики. Можно искупаться у печки. Разберётесь. На ближайшей остановке мужчины собьют щиты с окон.
Если и не радость звучала в его голосе, то огромное облегчение. Настроение передалось и нам.
Позади, на западе, ощетинившись артиллерийскими орудиями и противотанковыми ежами, одевшись мешками песка, окутавшись синими шторами и перепоясав окна белыми лентами, разрезав землю бессчётными линиями окопов, готовая взорвать себя, чтобы погрести под руинами как можно больше врагов, в ранах и крови, в лихорадочном ознобе орудийных залпов — и по-прежнему прекрасная — Москва стояла исполинским щитом, закрывая нас от надвигавшихся полчищ, неведомых и чужих.
Там, на западе, огромной кривой линией протянулся фронт. Линия грохота, огня и кровавого месива. Самые сильные, самые отважные и самоотверженные, самые мужественные и стойкие, самые красивые люди каждое мгновение получали жестокие раны и погибали, стараясь задержать девятый вал смерти, медленно катившийся за нами вслед.
Впереди, на востоке, и вокруг на тысячи километров люди скованы напряжённым ожиданием. И, подобно поветрию тяжёлой болезни, расползается по городам и весям горе. Распространяется обычной почтой — похоронками. Разносится санитарными эшелонами, что на каждой станции сгружают умерших и несут по артериям страны боль, горячку и тяжёлые стоны. Расходится безмолвным ужасом потерянных продталонов, надрывным трудом оставшихся в тылу, паникой потерявших друг друга в месиве эвакуаций.
Мы живём и дышим всей изломанной жизнью воюющей не по своей воле страны. Мы не можем и не хотим отгораживаться ни от сводок, передаваемых по радио, ни от навязчивого, изнурительного звона беды, которым всё гуще наполняется пространство. Мы смутно ощущаем и пропускаем через себя даже то, о чём ещё не шепчутся хозяйки по кухням, а возможно, и то, что ещё не произошло, но уже предопределено.
Тем не менее мы вздыхаем с облегчением, мы даже радуемся.
Наслаждение — снять надоевшие ботинки и обуть ноги в восхитительные сапожки-«чуни» — сшитые длинным мехом внутрь, невесомые. В них всегда тепло. Мы ходили в них ещё по коридорам Лаборатории в Москве: снабженец по приказу Николая Ивановича достал на всех операторов и девчонок из группы медицинского сопровождения, как только захолодало.
Блаженство — вымыться у жаркой буржуйки в тазике, поливая друг друга из громоздкого кувшина. Каким только чудом и кто из нас догадался захватить все эти предметы?! Конечно, наши умницы медички позаботились о гигиене! За это им — по хорошему куску сахара к чаю! Остальным не положено, потому что уже очевидна необходимость серьёзно экономить продукты.
Радость, когда наши военные сбили щит с маленького окна — единственного на женской половине. В окно — дневной свет, а за окном в свете дня — незнакомые поля, реки…
Мужчины вбежали:
— Девчата, скорее: Волга!!!
Кто к нашему окну приник, кто — к противоположному, в коридоре: оно больше. Я рванула с мужчинами в тамбур: они открыли дверь и держали, и Волга перед нами, как на ладони, раскрылась.
Под впечатлением девчонки тихонько затянули «Красавица народная… широка, глубока, сильна», потом вспомнили «Стеньку Разина», потом, пока занимались нехитрой готовкой, напевали всё подряд, что из души просилось: «Полюшко-поле», «Смело мы в бой пойдём…». Лида хорошо пела, Сима — вообще как певица. Я лишь тихонько подтягивала…
В детстве я звонко певала, но в Ленинграде одна женщина, музыкант, сказала, что музыкальный слух у меня так себе, относительный, и мне надо учиться правильно попадать в ноты. С тех пор я старалась подпевать так, чтобы никому не мешать…
Пришли ребята. Товарищ Бродов присоединился к нам ещё до ужина. Он завёл: «Слышишь, товарищ, заря занялася, садись на коня, в поход отправляйся…» Меня прямо по спине проморозило — так проникновенно прозвучало. Ребята с девчонками присоединились и спели душевно — как настоящий хор. Но в основном Николай Иванович только слушал, откинувшись на спинку стула, рассеянно глядя в окно, как мы напеваем и переговариваемся по хозяйству. А может, и не слушал, а думал о чём-то, просто отдыхал.
