— Это что ж — как корову разделать? — выпучила на нее глаза матушка.
— Почти. Только потом все зашить нужно.
— Господи помилуй… — матушка несколько раз перекрестилась.
Повивальная бабка, слышавшая этот разговор, тоже пару раз себя освятила.
— И ты сможешь все это сделать? — спросил я с недоверием.
Катерина замотала головой.
— Я вообще не думаю, что это возможно! То есть разрезать живот и вынуть ребенка — не проблема. Но сохранить жизнь мамочке — тут я уже не уверена. Я не хирург, и здесь нет операционной. Нет, я присутствовала на подобных операциях, наблюдала, даже училась вязать хирургические узлы, но… Сама я никогда не резала человека!
— Это легче, чем ты думаешь, — вставил свое слово я.
— Провести такую операцию в наших условиях почти невозможно! — Катерина повысила голос, явно собираясь поставить точку в этом разговоре. Но вдруг добавила негромко: — Хотя…
Савелий тут же перестал трястись и уставился на Катерину с открытым ртом. И столько мольбы было в его взгляде, столько крика о помощи! Это короткое слово — «хотя» — живительным эликсиром капнуло ему на сердце, и он даже руки протянул к Катерине, надеясь, что вот сейчас она скажет нечто такое, что сможет вернуть ему жену. Щеки у него нервно дергались.
— Хотя? — повторила матушка, чтобы поторопить Катерину с продолжением фразы.
Катерина сунула полотенце повивальной бабке и опустила руки. Помолчала немного, задумчиво глядя на двор. Савелий вдруг вздрогнул без всякой причины и заскулил негромко — от напряженного ожидания слов Катерины, должно быть. И она сказала, ни на кого не глядя:
— Можно вынуть через разрез ребенка, а затем вовсе удалить роженице матку. Кровеносные сосуды, ее питающие, перетянуть. Швы можно сделать шелковыми нитями. Это органический материал, и примерно через год нить рассосется, а к тому времени все разрезы уже срастутся. Инфекция почти неизбежна, но у меня еще остался пенициллин, это тоже дает нам какой-то шанс… Вот… Как-то так!
Катерина развела руками и взглянула на Савелия. Тот не отвечал, и только беззвучно шевелил ртом, как рыба. Ясно было, что он ни слова не понял из того, что только что сказала Катерина. Тогда матушка положила руку ему на плечо и потрясла.
— Что скажешь, Савелий? Твоя жена — за тобой и слово последнее. Даешь добро доктору на то, чтобы операцию твоей Алене делать?
Савелий беспомощно глянул сначала на меня, потом на матушку, потом на Катерину. Но никто и не думал подталкивать его к какому-то решению, все ждали, когда он сам его примет. А он и не знал, что ответить, лишь лицо кривил в судорожных гримасах. Жуть как боялся он принять неправильное решение. И тогда он схватил меня за руку и сказал жалобно:
— Барин… Алексей Федорович… Что делать-то мне, а? Я ж не понимаю ничего! Как лучше, а⁈
— Сава, никто не знает как лучше, — пряча глаза, ответил я. — Знаю только одно: если ничего не делать, то сегодня-завтра помрет твоя Аленка. А если сделать, то может помрет, а может и нет. Это как бог даст.
— Понапрасну обнадеживать не стану, — добавила Катерина, — шансов выжить у нее немного. Но Алексей Федорович совершенно прав: если ничего не делать, то шансов не будет вовсе.
— Тогда делайте, барыня! — решился наконец Савелий. — Если бог смилуется, то все у вас получится как надо. А коль уж не смилуется, то так тому и быть.
И все в один миг переменилось. Выпрямившись, Катерина сразу же стала гораздо выше ростом, да и лицо у нее приняло такое выражение, что стало ясно: решение принято, и ее уже не остановить. Возможно, тот, кто с Катериной до сего момента знаком не был, и попытался бы — коль возникла бы на то нужда — чем-то ей препятствовать, но я бы ему тогда не позавидовал. Потому как точно знал: ничего бы у него не вышло. Это как пытаться остановить заядлого рубаку в самый разгар смертельной схватки: словами уговорить уже не удастся, а если влезешь под меч, то тебя и самого порубят в капусту.
— Алешка, неси из коляски мою сумку, там есть кое-какой инструмент с препаратами, — приказала Катерина тоном, не терпящим возражений. — Настасья Алексеевна, я видела у вас платок шелковый. Вы смогли бы распустить его на нити?
— Смогла бы, — не стала возражать матушка. — Тем более, что он и сам уже распускаться начал.
— Спасибо. Савелий, ножи в доме найдутся?
Савелий был местным кузнецом, и всевозможных ножей у него хватало, о чем он и оповестил Катерину торопливыми кивками.
— Неси самые острые! Чем острее, тем лучше. Свечи, сколько нейдешь. Еще теплой воды побольше. И водку! Водка в доме есть?
— Есть! Есть водка, хорошая! — заверил ее Савелий.
— Тогда быстро! Не стой на месте, как истукан! — Она стремительно развернулась к повивальной бабке. — Как ваше имя?
— Агафья! — немедленно отозвалась та, напуганная неожиданным напором. И указала на матушку. — Вот барыня знает…
— Еще нужны чистые простыни, Агафья!
Та перекрестилась.
— Да где ж мне их взять-то⁈ Мы не баре, чай, чтобы на простынях спать. Мы все больше по-простому…
— Савелий! — крикнула исчезнувшего было в избе кузнеца матушка. Тот сразу высунул наружу нос.
— Ась, Настасья Алексеевна?
— Я на свадебку вам с Аленкой целый сундук белья разного надарила. Цело оно еще?
— Целехонько, барыня, не притронулись даже.
— А что так? Ничего дарить вам больше не буду… Принесешь простыней Катерине Алексеевне, понял?
— Понял, Настасья Алексеевна!
Я принес из коляски рыжую сумку, отдал ее Катерине и хотел сойти с крыльца, чтобы не путаться под ногами, но Катерина поймала меня под руку.
— Ты куда?
— Туда… — я неопределенно махнул рукой в сторону.
— Ты мне здесь нужен.
Я был удивлен такой новостью.
— Зачем?
— Страшно мне, Алешка. Так страшно мне еще никогда не было. Никогда я еще людей не резала. А если ты рядом со мной постоишь, то и мне не так страшно будет.
— Хорошо, Като, я буду с тобой…
Кивнув мне с благодарностью, Катерина снова вошла в избу. На мгновение замявшись у порога, я проследовал за ней.
Глава 20
Роженица и утопленница, или «Чудны дела твои, Господи!»
В горнице, где на широкой лежанке металась в жару Аленка, Катерина немедленно раздвинула занавески и приказала зажечь все свечи, какие есть. Потом застелила под Аленку чистую простынь и спросила у Савелия бритву с мылом. Сам Савелий хотя бороды и не брил, но бритва в доме нашлась, но, вручая ее Катерине, кузнец спросил удивленно:
— Зачем это, барыня?
— Я ей живот буду резать, Сава, в самом низу, — пояснила Като. — Для этого мне нужно будет ей все там выбрить наголо…
Она с помощью повивальной бабки принялась раздевать Аленку, и я, смутившись, сразу отвернулся к стене. Савелий тоже встал рядом со мной, хотя ему-то этого делать было не обязательно.
— Сава, — позвал я, не поворачивая головы.
— Чего тебе, барин? — отозвался Савелий.
— Ты не боись, все хорошо будет. Катерина Алексеевна знает, что делать. Ты не смотри, что она женского роду, ума в ней за десятерых.
— Это хорошо, Алексей Федорович. Потому как у меня ума совсем нету. Ни слова не понимаю из того, что барышня объясняет.
— А ты не пытайся понять. Просто делай, что тебе говорят, и всё. Я именно так и поступаю всегда.
— Вы чего там шепчитесь⁈ — прикрикнула Катерина, и я не сразу понял, что она обращается к нам с Савелием. — Вы, двое, я с вам говорю! Можете подойти.
Мы переглянулись и подошли. Теперь Аленка лежала на спине, вытянувшись в струнку. Глаза ее были закрыты, накрыта она была белой простыней, как саваном, и вообще выглядела мертвой. Должно быть, Савелию тоже так показалось, потому что в первое мгновение он непроизвольно отшатнулся.
— Я дала ей опиум, — пояснила Катерина, взяв в руки ножницы. — Алешка, встань рядом со мной, мне так спокойнее будет.
Я послушно встал по правую руку от нее, у самых ног Аленки. На ее не очень-то и большом животе простыня вздымалась горкой, была видна под ней даже завитушка раздувшегося пупка.
