Мы бы гораздо раньше прибыли на место, если бы неожиданно товарищ Бродов не улетел на совещание в Куйбышев.
Мы добрались уже до предгорий. Железнодорожный путь закончился неприметным полустанком. Мы выгрузили весь багаж и разместились в большом, пустом деревянном бараке, разгороженном на две половины с маленьким коридорчиком — на манер нашей теплушки, только просторнее. Местное начальство выделило нам доски, и мужчины быстро построили из них мебель: спальные места — каждому отдельное, столы, лавки. Николай Иванович отдал распоряжения: кто остаётся за главного, какой режим охраны и всё такое — и отбыл на соседнее поле, где находилась резервная взлётно-посадочная полоса расквартированного неподалёку авиаполка. Позже мы наблюдали издали, как самолёт поднялся с земли и, совершив разворот, взял курс на запад.
Мы так привыкли к постоянному присутствию руководителя рядом, что первые сутки-двое бродили как неприкаянные. Я с изумлением обнаружила, что без Николая Ивановича стало пустовато и скучно. А может, дело в том, что не хватало стука колёс, покачивания вагона, смены пейзажей за окнами — всех неприметных деталей путешествия, ставших привычными за дни и недели пути.
Тихонько ползал между нами один и тот же разговор: уж не связан ли внезапный отъезд товарища Бродова с недавним инцидентом? Любые доводы разума говорили против этой идеи: с чего бы товарищу Бродову лететь в Куйбышев советоваться по поводу какой-то сопливой девчонки? Тем более что сам Николай Иванович сказал: срочно вызвали, важное совещание. Положение на фронте оставалось крайне сложным, фашисты по-прежнему рвались к Москве. Мало ли, какие вопросы надо срочно обсудить? Но интуиция твердила: тут как-то замешана Женя и мы все. При Жене мы старались этот вопрос не поднимать, а сама она вела себя так, будто не ожидала существенных перемен в своей судьбе.
Вообще она, вопреки нашим опасениям, довольно быстро пришла в себя после объяснения с руководителем, успокоилась, повеселела даже. Но притихла, перестала быть такой яростной и огненной, какой мы знали Женьку прежде. Она будто повзрослела за одни сутки сразу на несколько лет. Надолго ли такая перемена — никто не взялся бы прогнозировать. И то уж благо, что гроза миновала.
Только спустя дней пять Николай Иванович вернулся — заметно уставший, но вроде спокойный. Похоже, резких перемен в нашем отряде не предвиделось. По крайней мере, негативных.
Машины, которые должны были везти нас дальше со всем имуществом, пришлось ждать ещё два-три дня. Так что 7 Ноября застало нас на временном пункте размещения.
Ставшее традиционным вечернее оживление на сей раз уступило место суровой торжественности. Громыхнув скамейками, мы вскочили, чтобы спеть «Интернационал». Потом — «Священную войну»… Мне эта песня каждый раз всю душу переворачивала, будто правда волна внутри взмывала, и до сих пор — всякий раз, как слышу… А больше ничего петь не хотелось, даже серьёзных военных песен. За столом произносились такие тосты, будто мы находились на правительственном приёме. Даже Сима и Лида выступили. Днём палило солнце, и к вечеру в перегретом бараке всё ещё было жарко. Мужчины раскраснелись, хоть выпили не много. Но ни шутить, ни играть настроения ни у кого не было.
Сообщение о параде на Красной площади, переданное ещё утром, целый день не выходило из головы. Несмотря на жару, я словно очутилась на промозглом ветру в заледенелой прифронтовой Москве. Я бы хотела оказаться сейчас там и делать что-то по-настоящему полезное — не мысленно, не в воображении, а в реальности: хоть тушить зажигалки, хоть за ранеными ухаживать.
Днём я слышала тихий, но ожесточённый, разговор между нашими военными: кто сколько раз уже подавал рапорт товарищу Бродову с просьбой отпустить на фронт, и не стоит ли попытаться снова — вдруг в честь такого события он наконец отпустит молодых, крепких, способных воевать командиров, а себе в группу наберёт комиссованных по ранению, которых теперь уже всё больше выходит из госпиталей.
— Не отпустит он нас на фронт с такими секретами в голове. Вот же занесло в спецотдел этот…
Говоривший матюгнулся было с отчаянием в голосе, но кто-то ещё из ребят, видевший, что Катя и я находимся поблизости, предостерёг:
— Тише ты: девчата рядом!
К слову, меня это всегда необыкновенно трогало — что наши военные, как и большинство городских мужчин, строго следили за тем, чтобы никто не матерился при девушках.
Но в тот момент мысли были совсем о другом. Каждый из нас думал о судьбе полков, идущих в бой прямо в эту минуту, и о своей, пока не ясной, роли в войне.
В ту ночь мы с девчонками не сомкнули глаз. Без шуток и прибауток, без песен мы молча, слаженно работали. Игорь был мысленно с нами. Что мы делали, сложно описать словами. Мы присоединились к городу, мы постарались стать одним целым с Москвой и с её защитниками. Ты всем сердцем, без единого утаённого уголка открываешься тому, кому хочешь помочь, кого хочешь уберечь от беды — город ли то, или человек, близкий или вовсе не знакомый. И вся, опять же без единого утаённого уголка, открываешься энергетическому потоку. Надо желать, чтобы каждый, кто сейчас в сражении, вернулся. Это — настоящая работа, непростая: постоянно, ровно, чётко держать настрой. Бывает, настройка сбивается, будто радиоволна. Надо очень верить, что все твои действия — реальность, не сомневаться в успехе. И настаёт момент, когда ты начинаешь чувствовать: пошло, что-то по-настоящему меняется, на тонком плане что-то перестраивается, очищается…
Ни тогда, ни теперь не могу объяснить лучше. И опять акцентирую: мы не были одни, мы встроились в масштабную, мощную операцию, кем-то организованную. Но мы не знали, так скажем, «кода доступа», мы действовали на ощупь, интуитивно. Должно быть, верующие люди делали то же через молитву, мы же нашли способ, который был ближе и понятнее нам: прямо через сердце. Когда начинает получаться, тебе… будто пространства открываются. И радостно становится. Такой индикатор…
То ли нас сморило к утру, то ли сам поток, в который мы попали и по течению которого плыли, стал стихать. Уснув на рассвете, поднялись мы, по обыкновению, рано, разбуженные жарой нового дня.
Ещё до завтрака заглянул товарищ Бродов. Рукава закатаны, гимнастёрка подпоясана, но расстёгнута до середины груди, волосы и лицо влажные, на скулах — следы свежих порезов. Он устало опустился на стул, как будто не встал только что с постели, а прошёл марш-броском десять вёрст.
— Девушки, не заметили, что сегодня ночью происходило… — он покрутил ладонью в воздухе, — в пространстве? Вы хорошо спали?
Лида, Женя и я переглянулись, что, понятно, не укрылось от товарища Бродова. Ни Катя, ни Серафима не успели сообразить, что происходит, когда Николай Иванович, выпрямившись, внимательно оглядел нас троих и потребовал:
— Рассказывайте!
— «Помощь фронту». Новый метод. — Я взялась отвечать, потому что в данном случае была вроде как зачинщицей. — Открываешь сердце и стараешься обнять всех, кому хочешь помочь. Или не кому, а…
Я задумалась. Можно ли сказать про город: «чему»? «Чему помочь»? Странно прозвучит.
Николай Иванович слабо улыбнулся, пристально глядя на меня.
— Ты что же, старалась обнять всю Москву?
— Не только…
Я смутилась и опустила глаза, ощутив, что «вся Москва» звучит глупо, а если добавить: «и всех, кто воюет», получится вообще детский лепет.
— И вы практиковались всю ночь?
Обращался он ко мне одной.
— Пока волна шла. Жалко пропустить такую возможность, мы и держали.
Памятуя недавнюю неприятность с Жениным экспериментом, я добавила:
— Мы бы всё вам сегодня рассказали.
Последнюю реплику он проигнорировал. Пробормотал:
— Откуда ты, Таська, взяла этот образ, волну эту?.. Ладно, девушки, — он хлопнул ладонями по коленкам, как бы подводя черту под беседой, — готовьте завтрак.
Руководитель поднялся и быстро вышел в сени.
Повинуясь внезапному порыву, я выскочила следом и догнала его на улице. Солнце ослепило, горные вершины, теперь такие близкие, притягивали взгляд.
