Однако спрашивать нас, оценивать, ставить отметки не имеют права. И становятся от этого не сколько учителями, сколько обслугой в области образования. Что не есть хорошо, мне так кажется. Однако мсье Пьер держится иначе. Швейцарец, а швейцарцы от рождения не подданные, а граждане. В отличие от. В присутствии Mama и Papa титулует меня как положено, но без них зовёт коротко: mon prince.
Но.
Но французский язык, которому он меня учит — это язык литературный. И язык великосветских салонов. А мне нужен язык улицы. Я знаю о жизни послереволюционных эмигрантов позорно мало, не думал, не гадал, что может пригодиться, но, помнится, все эти князья работали таксистами да швейцарами. Тут бы язык улицы и пригодился. Хотя что я, какой из меня шофёр? А что бы я смог?
Книжки писать. Артелью. Барон А. Отма и компания. Я и сестры сочиняли бы детские книги — я бы вспоминал прочитанное в прошлой жизни, сюжетный стержень, а они бы вокруг него лепили фактуру. А для взрослых книг позвал бы Алданова, Бунина, Набокова, и мы бы сочиняли не бессмертные произведения, а коммерческое чтиво. Халтурку. Но прибыльную. Не только на французском, а и на английском. Прежде всего на английском. Я бы опять давал сюжеты, а они, мастера слова, превращали их в сериалы. Эркюль Пуаро? Нет, надворный советник Пронин-Знаменский, потомственный дворянин, а ныне частный детектив. Бэтмэн стал бы помещиком Нетопырским, и так далее. Русского будет чуть-чуть, легкий налёт, не больше. Люди любят читать о себе. Американцы об американцах, французы о французах.
Что-нибудь да выстрелит, и количество непременно перейдет в качество. Ведь что помешало, то есть помешает нашим литературным гигантам? То, что они старались поразить Запад виртуозностью, тонкостью сюжета, проникновением в недра загадочной русской души, и тому подобным. И это ценили, ценили знатоки, несколько десятков или сотен человек. А ради поддержания штанов лучше давать простую, но завлекательную продукцию. Для миллионов. Литературную шаверму.
— Задумались, mon prince? Если не секрет, о чём?
— О судьбе писателя во Франции, — честно ответил я.
— Да, об этом можно думать и думать, — согласился мсье Пьер. И предложил продолжить чтение дома. Если мне, конечно, интересно. Домашние задания вообще-то не положены. Но развлекательную книжку почему не почитать?
Читать я буду, со словарём Макарова. Но вечером. Сейчас же время прогулки. Мой спаниель Джой любит гулять. И я с ним тоже.
Я опасался, что собака меня не примет, заподозрит подмену, ан нет, ничего подобного. Я же телесно прежний Алексей, та же ДНК, тот же запах. А привычки, что привычки. Не так они и поменялись.
Помимо Джоя, гуляю я с дядьками, дядькой Андреем и дядькой Климом. Они не просто дядьки, они телохранители. То есть буквально хранят мое тело. Не от злоумышленников, откуда в нашем парке злоумышленники. Хранят от ушибов, от падений, от царапин. Чуть что, берут меня на руки — перенести через опасное, на их взгляд, место. Бегут рядом со мной. То есть бегали. Прежний Алексей был мальчиком резвым, бегучим и прыгучим. Я — нет. Я не бегаю, не прыгаю, хожу по гладкому. Выучился за семнадцать лет. Корейский метод: думай быстро, делай медленно. Доказано наукой: при уменьшении скорости движения на двадцать процентов количество травм снижается втрое! Для больного гемофилией просто замечательно, отличная новость. И поэтому я передвигаюсь неспешно, жесты мои плавны и величественны, как в рапид-съемке. Как результат, я не спотыкаюсь, не падаю, не задеваю ветки. Дядькам нравится — и бегать не нужно, и подопечный целёхонек. Помимо прочего, это и премия в пятнадцать рублей каждому в конце месяца. А пятнадцать рублей сейчас, в двенадцатом году, это, конечно, не корова, но тоже неплохие деньги. За год выйдет сто восемьдесят, так вот сто восемьдесят — это и корова, и лошадь, и на гусей хватит! Капитал! И это только премия, жалование гораздо выше. Преданность, подкрепленная материально, оно надёжнее. И если бы вдруг в парк проникли злодеи, думаю, дядьки грудью бы встали на мою защиту ещё и потому, что я — источник их благополучия, курица, несущая золотые яйца.
Приучаться к корейскому методу приходилось долго — там, в двадцать первом веке. Тотальный контроль за телом, однако. Сначала трудно. А потом привык. Здешнему мне пришлось начинать сызнова, восьмилетнее тело порывисто и нетерпеливо. Но навык нарабатывается много быстрее, чем тогда, в двадцать первом веке. По наезженной лыжне идти легче.
Сёстрам, удивившимся перемене, я сказал, что осознал: царям бегать и прыгать невместно, поскольку на плечах царских великий груз, держава, которую никак нельзя потрясать. Ну, и вскользь — что ещё ручки-ножки болят, от прежнего.
Они и в самом деле болят, но меньше, нежели месяц назад, и куда меньше — чем два. Через месяц-другой, глядишь, боль и совсем уйдёт. Если не будет новых травм. Вот я и берегусь. Плюс берцы, наколенники, налокотники. Дома я хожу в матросской форме, длинных и широких штанах и просторной куртке. У настоящих матросов форма из грубой парусины, а у меня — бархат. Ну, да мне по вантам на лазать, не порву. А жаль. Что не лазать жаль, а не то, что не порву.
А наружная одежда вообще скрывает всё.
Я продолжил курс на оригинальность, и попросил построить мне ферязь. Почему ферязь, удивилась Mama, зачем тебе ферязь — после того, как узнала, что это такое. А Papa, напротив, просветлел лицом, и три дня ходил, улыбаясь. Ферязь была любимой одеждой нашего предка, Алексея Михайловича, которого только за скромность звали Тишайшим, а так он был — ого-го! Не хуже Петра Великого, но без петровских крайностей и перегибов. Papa увидел в моём желании добрый знак. Перекличку эпох. О чем и поделился с Mama. И теперь я гуляю в ферязи итальянского белого вельвета, подбитой соболем. Легко, тепло, оригинально. И не видно наколенников и налокотников.
Но долго я не гулял: мороз стоит нешуточный, а мерзнуть мне не стоит. Каламбур. И Джой придерживался того же мнения: сделал дело — домой смело!
Воротились во дворец.
Подали мой полдник: свекольный сок пополам с морковным. Выпил маленькими глотками, прислушался: протеста не вызывает. Значит, на пользу. Витамины, витамины, а я маленький такой.
Теперь можно приниматься за творчество. Сестрички подарили мне на Рождество альбомы Canson — отличная французская бумага для рисования. И карандаши, «Conte» и «Koh-I-Noor Hardtmuth». Рисуй, Наследник, на здоровье.
И я рисую. Мелкая моторика у нынешнего меня пока не очень хороша, как, впрочем, и крупная. Одно дело — мультяшные поросята и волк, совсем другое — гиперреализм. А мне нужен именно гиперреализм. Но ничего, я же иду проторенной лыжнёй. Скоро, скоро всё настроится. Иллюстрирую «Тайну двух океанов» Адамова. То есть это там — Адамов, а у нас — барон А. Отма. Нет, не факт, что возьмёмся, но изобразить-то я могу? Подводную лодку Российского Императорского флота «Мста», подводный дредноут на электрическом ходу. Друзей спасаем, врагов топим. Мы такие!
Но только взялся за карандаш, как вошла Mama:
— Alexis! Идём! Тебя хочет видеть отец Григорий!
— Кто?
— Отец Григорий! Наш Друг!
Глава 7
12 января 1913 года, суббота, Царское Село
Думать быстро, бегать медленно (продолжение)
Ну вот и отец Григорий пожаловал!
Опять, как назло, о Распутине я знаю чуть. Больше по роману Пикуля, который когда-то бабушка подарила папе, и который стоит на книжной полке там, в будущем. Стоял. После прилёта ведь начался пожар…
Роман я прочитал, потому что читал его папа, но, признаюсь, успел подзабыть.
Вроде бы Распутин — это какой-то авантюрист и шарлатан, которого тайные враги России умело внедрили в царскую семью. Там, то есть здесь, он втёрся в доверие и стал манипулировать Николаем Вторым, и Александрой Фёдоровной в своих интересах, а больше — в интересах тайных врагов державы. И мало что манипулировать, он и скомпрометировал их самым гнусным образом. Но это прежде они были Николай Второй и Александра Фёдоровна, а теперь это Papa и Mama. И что мне делать? Бегать и кричать, что это жулик, проходимец, что гоните его вон? Так ведь кричали. И бабушка, Мария Фёдоровна, и дядя, Николай Николаевич, люди куда более авторитетные, нежели восьмилетний мальчик. Но толку не было. Это первое.
