Утром за мной – одетой и обутой по-европейски, подстриженной, с аккуратно обработанными ногтями – пришла машина. Незнакомые люди в серой эсэсовской форме – шофёр и сопровождающий – не докладывали, куда меня везут, были молчаливы и довольно вежливы.
В здании, ничем внешне не примечательном, меня препроводили на четвёртый этаж. Там, в чистой пустой комнате с белой ширмой, предложили снять с себя все обновки. Потом появлялись люди в белых халатах: обмеряли и взвешивали меня, осматривали, ощупывали, заглядывали в самые потайные уголки моего тела и тыкали туда пальцами, копались во рту, в носу, в ушах блестящими инструментами. Почему у них такие жёсткие руки? Они же всё-таки врачи!
Смутно – сквозь пелену запрета – вспомнились плавные, выверенные жесты медиков Лаборатории и отчётливо – бережные, тёплые, успокоительные прикосновения доктора, что навещал нас в горах. Здесь же до спокойствия было далеко: медосмотр был будто призван нагнетать страх, тревогу, дурные предчувствия. Напоследок меня ещё сфотографировали в фас и в профиль, так что я уже с интересом ожидала, когда из белого кабинета попаду в чёрный.
Во время подготовки меня тренировали – на случай тяжёлых проверок – отвечать на вопросы следователя в кабинете с чёрными стенами, с направленной прямо в лицо яркой лампой. Учили замедлять темп речи – свой и собеседника, не пугаться опасных вопросов, не паниковать. С учебными ситуациями я справлялась довольно неплохо, но что будет теперь, когда всё происходит более чем всерьёз?
Ответа мне не суждено было узнать, поскольку препроводили меня в кабинет не к следователю, а к психиатру. Обычная комната со светло-жёлтыми стенами, с письменным столом, неизменным медицинским шкафчиком. Дядька не пояснил, кто он, а сразу приступил к беседе-расспросу. Но мне ли не узнать психиатра?! Мои реплики и ответы на вопросы он старательно записывал. Провёл длинный тест. В конце попытался меня загипнотизировать. Хе-хе, давай, дядя, старайся: все твои коллеги с этого начинали! Психиатр попался упорный, предпринял несколько попыток гипноза разными способами. Я насторожилась: мало ли, какой действенный приём он применит! Потом, наконец, отстал и отвёл меня в комнатку, где я прождала часа три, пока совещались доктора и эсэсовцы, которые, как потом поняла, были из службы безопасности «Аненербе».
Место проведения совещания было экранировано. Я не стала искать обход защиты, чтобы не засветить с порога свои навыки боевой нейроэнергетики. Интуитивно угрозы не чувствовалось.
На ночь меня разместили в номере полупустой гостиницы для служащих СС. Дали очень чистую комнатку со светло-серыми стенами. На входе в здание дежурили солдаты. Мне никто не удосужился разъяснить планы на завтра, денег и хоть какого-нибудь документа не дали. Только накормили, прежде чем отвести в гостиницу, в ближайшем кафе. Вежливо попросили до утра оставаться на месте, чтобы я не потерялась в большом незнакомом городе.
Наконец я одна! Долгие месяцы рядом и днём и ночью находились чужие люди. Надо всё равно сохранять осторожность: помнить о прослушивании, не говорить с собой вслух на родном языке, не мурлыкать родных песенок, помнить о контроле сновидений. И всё-таки облегчение, когда стены, двери, шторы закрыли тебя от посторонних глаз!
Впереди ждала полная неопределённость. Тот, кому сегодня было поручено сопровождать меня, не знал, какое задание получит завтра. Считывать нечего.
В этой простой, строгой, чистой гостинице без излишних удобств мне захотелось остаться жить. Тут дышалось вольнее, чем в спаленке детей чужой семьи, чем за занавеской в компании двадцати взрослых мужчин, чем в проходной комнатёнке ламаистского монастыря, чем в крошечной палатке наедине с таинственным незнакомцем.
Я устроила себе настоящий праздник нейроэнергетической гигиены: прокачала каналы, почистила чакры, пропитала каждую клеточку свежей энергией. Не закрывалась: если кто и наблюдал со стороны, то ничего подозрительного в моих действиях нет: обычные практики. Потом долго валялась поверх одеяла без сна, неторопливо перебирая в памяти впечатления последних дней и упорядочивая их.
Одиночество вызывало ощущение физического блаженства. Вместе с тем чем больше я обдумывала ситуацию, в которой теперь оказалась, тем сильнее ощущала необратимую перемену, совершившуюся с переездом в Германию. До сих пор я находилась в открытом мире и могла, при необходимости, уйти от немцев, улучив момент, затеряться в горах, прибиться к людям, которые не выдадут. Рискованно, но возможно. Здесь, в столице Германии, – без охраны и строгого пригляда – я заперта, как в клетке. Податься некуда: на сотни и тысячи километров кругом – сплошь немцы. Не бог весть какое открытие, но, когда ощущаешь собственной шкурой пространственную безнадёжность любого отступления, это впечатляет. Дверца клетки захлопнулась. Этот неприятный факт пришлось принять как данность.
Выспалась я крепко и на редкость сладко.
Немцы встают рано. Уже в пять утра меня разбудила служащая гостиницы:
– Фрейлейн Пляйс, вас ожидают внизу.
Сегодня за мной прибыл другой человек в форме СС и объявил, что мы сейчас поедем знакомиться с моими родственниками. В наличии имеются двоюродная тётушка матери, её взрослый сын и внучка – от кого-то ещё из тётиных детей.
Я позорно перепугалась. Хватило сил совладать с лицом и резко опустить экран, чтобы не было заметно овладевшей мной паники. Бурную радость изображать не стала: сойдёт и умеренное смятение чувств.
Те, кто меня готовил, были уверены, что никаких родственников у девочки Хайке не сохранилось. А тут – целый куст! Насколько двоюродная тётка, троюродные брат и сестра были близки с матерью? Видели они малышку Хайке до того, как ту увезли в дальние края? Вполне вероятно. А вдруг у ребёнка имелись особые приметы, которых невозможно не заметить, которые врезались в память? Достаточно недосчитаться одной-единственной родинки, чтобы вывести меня на чистую воду.
Волнение, подавленное, но не побеждённое, полезло наружу в виде дрожи. Увы, трясло меня всё заметнее. Пришлось сдаться:
– Я ужасно переживаю! Как думаете, я понравлюсь им?
– Это добрые люди. Тётушка заплакала, когда узнала, что вы живы, дитя. Вот всё, что мне известно.
– Может, они и добрые, но зачем им лишний рот?
Эсэсовец промолчал: у него не нашлось ответа. Но я решила ещё немного поговорить.
– Я ведь могу отработать пропитание! Герр Кайенбург знает. Он подтвердит, что я могу. Вы скажите это моим родственникам.
Мой сопровождающий ничего толком не знал ни про родственников, ни про меня саму, ни про ситуацию, в которой я оказалась, потому помалкивал. Я же, поймав вдохновение, добавила после короткого раздумья:
– Но если родные не захотят, чтобы я осталась с ними, я могу поселиться в монастыре. Тут, в Германии, ведь есть монастыри, как в Тибете?
Сопровождающий рассмеялся и заявил, что для меня, должно быть, найдётся местечко получше, чем монастырь. Расплывчатая формулировка, мягко говоря, не успокаивала. Я мысленно нащупала в глубине памяти формулу самоликвидации, подтянула её за хвостик поближе к поверхности и, убедившись, что помню целиком, успокоилась. Проявлять и дальше инициативу в разговоре не рискнула и предалась любимому занятию: стала во все глаза смотреть по сторонам.
За окнами автомобиля проплывали зелёные пригороды и деревни, каких я в жизни не видела: с каменными и деревянными домами в два-три этажа. Не деревня, а городок – если бы не дорожные указатели. В одном из таких пригородных селений и остановился автомобиль – перед светлым трёхэтажным домом с высокой липой в палисаднике.
Тётя моей «матери» оказалась крепкой, высокой и широкоплечей женщиной лет шестидесяти с волосами, крашенными в жёлтый цвет. Все чувства и мысли простой женщины были как на ладони. Она очень волновалась перед встречей с внучатой племянницей и поверить не могла в такую радость: что малышка Хайке нашлась. Тётя и обняла меня, и расцеловала, и долго вглядывалась в лицо, отыскивая знакомые черты и утирая потоки слёз. Она плакала о давно умершей сестре, с которой была дружна в детстве и юности, о племяннице, с которой мало общалась и которая, к несчастью, так рано сгинула в чужедальней стороне. Меня, вовсе не знакомую, она тоже считала родной, потому была вынуждена всплакнуть и над превратностями моей судьбы.
