— Sunbeam…
— Нет, Mama. Я знаю. Я должен жить, как Россия, а Россия должна жить, как я. Если мы оба не хотим умереть. Я ведь не должен драться. Я могу победить, могу — но потом я умру от кровотечения, наружного или внутреннего. Так и Россия — она может победить любого врага, но умрёт от кровотечения. Наружного или внутреннего. Я могу жить долго. Могу даже перерасти болезнь — может быть. И Россия может расти и крепнуть. Но ни мне, ни России нельзя воевать, особенно воевать безрассудно, в запале, за чужой интерес. Я не рассказываю, но некоторые мальчики… некоторые, да. Они меня подначивают. Настраивают на борьбу, на бокс даже.
— Это кто же такие?
— Да не важно. Любые. Так мы, мальчики, устроены — хотим мериться силами. Щенки, воробышки, все. Но я знаю, что мне это не нужно. Я — цесаревич, моя сила — в моей стране. И потому я вот — живой, и вообще… почти здоровый. И впредь буду здоровым, если не дам себя втянуть в потешные бои. Это для других потешные, а для меня смертельные. Так и Россия — нельзя ей втягиваться в потешные войны. Если на нас нападут, другое дело, но воевать из-за того, что подначивают, берут на слабо…
— Как ты сказал? На слабо?
— Подначивать на глупые поступки. Это Михайло Васильич говорит — вас, мол, Ваше Императорское Высочество, и сейчас, и потом будут на слабо брать мелкие душонки. А вы плюньте, не поддавайтесь. Помните, кто вы, а кто они. Галки орлам не указчики! Но я и сам это понял. Раньше. После того, как в пруду на стекло наступил. Оно же не само туда попало, стекло.
Mama застыла. Тот случай для неё был ударом, коварным, неожиданным. Как, у себя, во дворце — такое? Покушение на её ребенка? Кто посмел? Имя, имя, имя!
Но имя не назвали. Дворцовая полиция, полицейский сыск, жандармы — искали, и до сих пор ищут, но не могут найти.
— Ты… Ты что-то знаешь?
— Во многом знании многие печали, милая Mama. Если вы о тех, кто подкинул стекло в пруд, то они уже наказаны. Так, как никакой суд наказать не может.
— Ты это точно знаешь?
— Не зря же сказано «Мне отмщение, и Аз воздам», — ответил я.
Ударил гром. Звукоизоляция здесь хорошая, но всё равно прозвучало оглушительно, словно небеса подтвердили: правду говорит Алексей, воздам, когда придет время.
Mama перекрестилась. Обычно она крестилась на православный манер, но в минуты смятения заложенное в детстве брало верх, и она начинала креститься по-европейски. Вот как сейчас.
— Гроза, — сказала я. — Как бы они не вымокли.
Они — это Papa и сестры.
Mama подхватилась и отправилась распоряжаться: лучшим средством от простуды она считала горячую ванну и рюмку коньяка. А девочкам — по чайной ложке целебного бальзама «Биттнер». Заодно и разговор окончить удалось, а то мы неизвестно до чего бы дошли. И как бы на то отреагировали Небеса?
Mama ушла, а я продолжал лежать. Утомляют меня разговоры, особенно такие. И мысли утомляют. Маловат я для больших мыслей. Чисто физически маловат.
Насчет воздаяния я и в самом деле уверен. У них, у детей обслуги — а что подкинули бутылочные донышки кто-то из них, я не сомневаюсь — был шанс стать друзьями цесаревича. А это в России стоит дорогого. Теперь же, после тотальных увольнений, быть им людьми, упустившими Жар-птицу, и даже пера её не сохранившими. И да, я видел сон, в те дни, когда лежал в постели, восстанавливаясь после порезов. Во сне как бы победила революция — именно как бы, я знал, что это лишь вариант. И паршивец без лица во сне похвалялся тем, что он-де сызмальства вёл борьбу с проклятым царизмом, подкладывая повсюду битое стекло, чем и вызвал опасное кровотечение у наследника. Похвалялся, выступал перед пионерами, сам был выбран почётным пионером во многих пионерских дружинах, а потом кое-кто задумался: он, значит, против власти выступал? Проявлял нездоровую инициативу? А разве нужен нашим пионерам такой пример? И пропал, пропал почётный пионер. Совсем пропал.
Уж такую он выбрал себе судьбу.
И я опять заснул. Морской воздух, он засыпательный… Ионы брома, йода и прочие — лучше всякой колыбельной.
Гром не мешал, во сне он превращался в звуки пушечных баталий, «Штандарт» перестреливался с пиратской эскадрой Генри Моргана. Как Морган оказался в наших краях? Или, напротив, это «Штандарт» у берегов Ямайки?
Разбудил меня Михайло Васильич, осторожно прикоснувшись к плечу:
— Ваше Императорское Высочество, пора к обеду одеваться!
Да, мы переодеваемся к обеду! Совсем взрослые.
Было темно. Долго же я спал. Но нет, солнце ещё не должно бы зайти. Просто тучи грозовые кругом, низкие, плотные, чёрные. И молнии полыхают за бортом.
А света нет. Отключилось электричество, то ли молния пробила защиту, то ли специально отключили, во избежание. Наш корабль сам громоотвод, мачты-то какие! Молнии попадают в мачту, и через корпус уходят в море. Теоретически — абсолютно безопасно. Но Mama всё равно пугается. Да и я тоже.
Михайло Васильич зажег морской фонарь, то бишь керосиновую лампу, устойчивую к качке.
— Дело пахнет керосином, сказал капитан Витема, уходя в туман, — пробормотал я.
«Тайна двух океанов» лежала на столике и пахла теперь морем, а не краской. Нет, совсем краска не выветрилась, но моря — больше. И нотка керосина.
Что ж, можно и переодеться. Есть во что. Одежду, — и какую одежду! — мне постоянно дарят подшефные, носи, цесаревич, на здоровье. Я выбрал форму первого Оренбургского казачьего полка. И сидит ловко, и я в ней первый парень на «Штандарте».
Казак на яхте? Почему бы нет, казаки испокон веков лихо ходили по морям, по волнам. Их суденышки, «чайки», были грозой купеческих судов, от «чаек» и родилось слово «шайка».
— Мы раз-бобо-бобойники, разбойники, разбойники, пиф-паф, и вы покойники, покойники, покойники, — пел я, оглядывая себя в зеркале.
Михайло Васильич стойко переносил мои вокальные упражнения. Знаю, знаю, голос у меня противный, не чудо-мальчик, не Петербургский Соловей. Но я же не на сцене. Если хочется — отчего бы и не петь?
— У вас семь минут, Ваше Императорское Высочество, — сказал Михайло Васильич. Воспитывает во мне пунктуальность и педантичность.
— Этого достаточно, Михайло Васильич, — и я щелкнул крышкой своих часов.
Часы у меня простые, пятирублевые. Стальной корпус. Часы идут точно, независимо от материала, так чего зря тратиться? Для Михайло Васильича шик в золотых часах, а для цесаревича — в обыкновенных, стальных. Да и практично это: захочу я, к примеру, одарить кого-нибудь на память, достану часы, свои, великокняжеские, или даже императорские — на, служивый, держи и помни! Не злато дорого, дорого моё внимание. Mama моя идея очень понравилась. Ей вообще нравится, что мы, я и сёстры, сами обеспечиваем собственные прихоти, и даже более того. Литературный труд царственным особам не в укор: Екатерина Великая сочиняла, Фридрих, опять же Великий, сочинял, ну, и мы не робеем. У нас-то читателей ещё и побольше, чем у матушки Екатерины.
И после обеда, когда мы собрались в гостиной Papa, он собирался почитать нам любимого Гоголя, я перехватил ход:
— Любезные Papa и Mama, барон А. ОТМА имеет честь представить свое новое сочинение — графический роман «Тайна двух океанов», — и раздал каждому по брошюрке.
Papa полистал — сначала из вежливости, потом с интересом, а потом, переменив планы, начал читать наш роман. Он читает, а мы разглядываем иллюстрации. Их много, иллюстраций, есть на что посмотреть.
— Продолжение следует, — прочитал Papa последнюю строчку и посмотрел на меня. — И когда же прикажешь ждать?
Видно было, что «Тайна…» захватила его. Он любит приключенческие романы. Гоголя любит, Пушкина любит — он их тоже считает мастерами острого сюжета. Один «Вий» чего стоит! А «Гробовщик»? А «Выстрел»? А «Дубровский»? А вершина, «Капитанская дочка»?
— Ждать, любезный Papa, до августа. В начале августа выйдет следующая книжка. Раз в месяц — чтобы и пресыщения не было, и не забыли, что в предыдущем выпуске происходило. А до августа будут допечатки первой книжки, чтобы всем хватило.
