Вот и сейчас я пытаюсь — отклонить. Не астероид, а мировую войну. Я и в самом деле, не понимаю, почему за сербские интересы должны погибать наши солдаты. И не один ведь погибнет, не сто, и даже не сто тысяч. Миллионы. И русских, и немецких, и австрийских, и французских. Мне, конечно, жальче всех наших, но ведь и другие тоже могли бы жить мирно, строить города, пахать, петь, жить, а не удобрять собою поля, свои и вражеские. Потому их тоже жалко.
— Но я пришел к вам, любезный Papa, не из простого любопытства.
— Нет? Принес новые рисунки? — он указал на папку, в которой я обыкновенно держал свои работы
— Ольга и Татьяна, разбирая ваши старые бумаги, нашли то, что, по их мнению, может представлять важность, — я достал из папки исписанные листы.
— Что это? — Papa не торопился их брать. Через семью многие пытаются на него воздействовать. Заполучить выгодный подряд, или местечко в министерстве, или ещё что-нибудь. Моя семья — не челобитчики, говорит он.
— Это докладная записка, которую вам, любезный Papa, послали в феврале, но за множеством более важных дел вы её не прочли. Но сегодня…
— Кто послал?
— Сейчас я видел министра Маклакова, его спину. А это — послание вашего бывшего министра Дурново, Петра Николаевича.
— Петра Николаевича? Хорошо, прочитаю. Позже.
— Любезный Papa! Вчера было рано, а завтра будет поздно. Я вас очень прошу — прочитайте сейчас.
— Ну, хорошо, хорошо, — успокаивающе сказал Papa. Как с больным ребенком. Но я и есть больной ребенок, разве нет?
Он надел очки, и стал читать.
Меморандум Дурново отыскали Ольга и Татьяна. И Ольга, и Татьяна ничуть не глупее меня, а с учётом возраста наверное умнее. Но доложить Papa приходится мне. Помимо прочего я — Государь Наследник Цесаревич, мне позволено многое. Вот так запросто войти в кабинет Papa, например. Такое время, такое укоренившееся отношение к женщинам. Если когда-нибудь доживу до коронации, в числе первых проведу закон о гендерном равенстве. И в наследовании короны тоже. И сразу половина населения империи возрадуются, а ведь мне это не будет стоить ни копейки!
Подумал — и устыдился. Двадцать первый век из меня лезет, можно сказать — прёт, с его меркантильностью, с его привычкой считать рубли. Бедным я был в двадцать первом веке, не дерзал. Вот и думаю, как бедный. А сейчас мне, Наследнику Цесаревичу, крохоборство вроде бы и ни к чему — и живу на всём готовом, и содержание получаю огромное. Ан нет, всё гляжу, как бы тут сэкономить, а там заработать! Правда, Mama мои экономность и рачительность по душе. Одно слово — деревня! То есть Европа.
Papa дочитал.
— Что ж, умеет нагнать страху Петр Николаевич. Но это, Алексей, всего лишь его частное мнение. Он ушел на покой, ему скучно.
— А мне кажется, что именно на покое чиновник искренен. Ему уже не нужны награды, должности, он не боится сказать что-то, могущее расстроить начальство…
— Всё так, Алексей. Но это не означает, что сказанное Петром Николаевичем — истина. Он, безусловно, и честный человек, и умный человек, и преданный человек. Но он не провидец.
Я не мог скрыть разочарования. Не мог, да и не пытался. Хотя чего я ждал? Я ждал, что Papa прочитает меморандум, скажет «Ах, да как же я сам до этого не додумался!» — и все проблемы будут решены. Ждал, но не учёл, что это для меня меморандум Дурново — чудо анализа, потому что мне известно будущее. А для Papa оно сокрыто, и потому он считает, что старик просто чудит.
— Но дельные мысли у Петра Николаевича есть, — решил ободрить меня Papa. — Он совершенно верно отмечает, что вступать в войну неподготовленным нельзя.
— А мы подготовлены?
— Не вполне. Ты же знаешь: линкоры наши только строятся, армия довооружается. У нас, — воодушевился Papa, — у нас через четыре года насыщенность сухопутных войск артиллерией и пулеметами достигнет, наконец, того уровня, о котором мечтает Генштаб. Дорого, но мило. И ещё авиация! Мы создаем серьёзный воздушный флот! Очень серьёзный!
— Это радует! — просиял я.
Я и в самом деле был рад. Через четыре года — это ведь очень хорошо!
— А пока, — продолжил Papa, — мы будем действовать очень и очень осторожно. Но, разумеется, при необходимости дадим отпор любому, кто осмелится… — он подыскивал нужное слово.
— Вступить незваным на нашу землю! — подсказал я.
— Да, да…
— Чужой земли мы не хотим не пяди, но и своей вершка не отдадим!
— Хм… Сам придумал?
— Услышал где-то. Во сне, наверное.
— Во сне… — и Papa опять посмотрел на меня странно.
И мы опять стали собираться. На торжественные проводы. Французский президент, добрый господин Пуанкаре, переменил планы: ему срочно нужно вернуться во Францию. И сегодня будет большой прощальный обед в Петергофском дворце.
Обеды становятся привычными, и я не волновался. Чего мне волноваться-то? Повара у нас отличные, продукты замечательные, водка чиста и прозрачна. На вкус какова, не знаю, не пробовал.
И до самого обеда я предавался творчеству. Над океаном кружат аэропланы, высматривают подводную лодку, но где им! Она продолжает путь на глубине в полмили. Морской мили. А вот интересно, на поверхности океана будут видны следы движения? И спросить не у кого. Допустим, видны. И с аэропланов сбрасывают глубинные бомбы. Но пока бомба медленно опускается сквозь толщу воды, наша подводная лодка перемещается так далеко, что никакого вреда взрыв причинить не может. А предугадать, где окажется лодка, невозможно, потому что она то и дело меняет курс!
Однако командира тревожит вопрос, как вообще враги узнали курс подводного крейсера? Ведь не случайно же они барражируют на аэропланах как раз над этим квадратом?
А юнга находит листок бумаги, на котором написано загадочное слово «координаты» и какие-то непонятные числа…
Всё это могут изобразить и командные художники — и изобразят, но и мне хочется что-то делать. Успокаивает.
И только я совсем было успокоился, как Михайло Васильич напомнил, что пора одеваться.
Хорошо, когда одежды вдоволь, потому что вдруг выяснилось, что форма, которую мне дарили прошлой осенью — мала. Вырос я. И в длину, и в ширину. Нет, не сильно, но если прежде я был задохликом, то сейчас — почти обыкновенным мальчиком, даже чуть выше среднего для моего возраста роста. Почему бы нет? Питание отменное, витамин на витамине, и наследственность хорошая. У Papa рост чуть выше среднего, зато у Петра Великого! У Николая Павловича! И ныне здравствующий дедушка двоюродный, Николай Николаевич, без дюйма два метра, гигант!
Но совсем недавно мне поднесли форму рошиорского полка. Красивую! И — как раз впору. Всегда гадаю, откуда они знают мой размер. Думаю, ответ прост, но хочется верить, что портными движет некое сверхъестественное вдохновение.
Оделся, повертелся перед зеркалами. Красавец, красавец, рошиоры — это те же гусары, а румыны любят красивое! И форма — загляденье. Вообще-то это мне напоминает маскарады, до которых охочи были наши государыни — Анна Иоановна, Елисавета Петровна и, разумеется, матушка Екатерина. Где-то в генах у всех у нас любовь к переодеваниям, да.
И в назначенную минуту мы отправились в путь. Первый — Роллс-Ройс, за рулем господин Кегресс, пассажиры — гвардейские офицеры во главе с полковником Зацепиловым. Затем Delaunay-Bellevill, в котором ехали Mama, Анастасия и я. А Papa? А Papa за рулём! Он прекрасно водит автомобиль, по крайней мере, так ему говорят все окружающие. А в третьем, Renault, едут Ольга и Татьяна, обе тоже при параде, Ольга в гусарской форме, Татьяна у нас улан. А пилотировала — сюрприз-сюрприз! — сестрица Ольга. Она и Татьяна прошли курс обучения под руководством Адольфа Кегресса, и были признаны полноценными пилотами. Не шофферами, нет. Пока только пилоты. Шоффер (с двумя «ф»!) должен уметь чинить моторы, менять колёса, то есть быть механиком и пилотом в одном лице.
Вместе с сёстрами — князь Орлов, главный автомобилист Двора, начальник гаража, большой знаток автомобилей и великолепный стрелок из револьвера, и фрейлина, Анна Александровна.
