Всё это мне уже знакомо и неинтересно. Гляжу вперёд на пока скрывающиеся в тумане стены замка. Зачем меня туда опять тянет? Почему день за днём я карабкаюсь по этим камням вверх? Ещё не надоело? Мне бы вернуться назад к сыну, чтобы помочь ему, а я снова здесь…
Даже не могу вспомнить точно, как было раньше, но в глазах, словно волны, набегающие одна на другую, тут же выплывают из каких-то потаённых уголков памяти разрозненные картинки. Такой же туман, окружавший меня, тогда сгущался, и пробираться сквозь него становилось всё сложнее, но дорога поднималась между скал всё круче и круче, и мне приходилось чуть ли не прижиматься всем телом к камням, чтобы не соскользнуть вниз и не разбиться… Сейчас всё по-другому – с каждой минутой становится светлей и прохладней, дышится легче, и даже доносится запах каких-то трав, который я помню с детства.
Передо мной привычно вырастает стена, но уже не такая глухая и бесконечная, как вначале. Дорога ведёт к громадным, широко распахнутым воротам. Первый раз вижу ворота в стене, а раньше их не было. Ещё шаг – и вот я уже внутри…
– Приветствую тебя, Даниэль! – знакомый голос теперь приобрёл своего хозяина – высокого седовласого старца, неподвижно стоящего у широко распахнутого окна в громадном тёмном зале.
Как я сразу с порога оказался здесь? Пытаюсь оглядеться по сторонам, но вокруг только полумрак, в котором не видно даже стен. Лишь в окне, у которого стоит хозяин, чистое голубое небо и неожиданные нежные лучи солнца, падающие на ставни и подоконник.
Не оборачиваясь, старик продолжает:
– Ты долго шёл сюда – всю свою жизнь. Но шёл именно сюда, сам о том не подозревая. Каждый твой правильный поступок был шагом вперёд. Были и ошибки, которые ты совершал, и они уводили тебя в сторону. Однако доброго и полезного ты сделал всё же больше, чем плохого. Поэтому ты сегодня смог оказаться здесь.
– Всё это неважно. Сейчас я готов пойти на любой поступок, – нервно прерываю его, – даже на преступление, лишь бы вернуть сына…
– Ты, Даниэль, поступил правильно, когда привёл его сюда – к «Стражам Времени». Не кто-то посторонний, а именно ты привёл его к нам. Сам того не осознавая, но привёл. И он займёт достойное место среди нас.
– Как я его привёл? – развожу руками. – Его же нет со мной рядом… Ничего особенного я не делал и даже не думал об этом. Да и с сыном ни о чём не разговаривал – разве он послушал бы меня?
– Сын – это твоё продолжение, значит, продолжение твоих мыслей, переживаний и надежд. Даже твоих страданий… Ты не напрасно проживёшь свою жизнь, если он продолжит твой путь. Но если он начнёт совершать ошибку за ошибкой, горе тебе. Это, прежде всего, твои собственные ошибки, которые ты не успел сделать, а оставил в наследство ему… – старик, наконец, поворачивается ко мне, но лицо его по-прежнему в тени. – Скажи, какое у тебя самое заветное желание?
– Я всем, кому можно, не раз говорил: одно у меня желание – вернуть сына.
– Он уже с тобой. Ты передал ему кристалл, который получил от Бартини?
– Ещё нет… – губы мои дрожат, а руки непроизвольно тянутся к карманам. – Но я передам…
– Передай. Так какое у тебя самое заветное желание?..
Не знаю почему, но с самого раннего детства я ощущал себя не таким, как все. Не каким-то особенным, а просто немного другим. Каждый из нас, наверное, втайне рассуждает так – вот и я не исключение. Нет среди нас одинаковых.
Мне никогда не нравилось ходить строем, петь хором песни, играть с мальчишками во дворе в футбол команда на команду, ездить в пионерский лагерь, где ты всегда на виду и где постоянно за тобой наблюдают десятки глаз.
Я любил в одиночестве бродить по городу, сидеть у окна, смотреть, как идёт дождь, падают снежинки или расцветают бутоны цветков на клумбах. Просто любил мечтать ни о чём и грустить о чём-то непонятном…
Мне нравилось в одиночестве читать книжки, но даже не в них было главное. Не судьбы героев меня волновали – я за ними особо и не следил, и даже не увлекали меня их таинственные и загадочные приключения. Каждый раз я ставил себя на место какого-то неведомого и всевластного судьи – вершителя судеб книжных персонажей, который волен в любой момент оборвать чтение или даже заставить поступить героев совсем иначе. Не так, как они поступают в книжке, а так, как захочется мне и по моему усмотрению. Может быть, не совсем правильно и логично, но тут уже решал я – что для меня в настоящий момент было правильным и что логичным.
Нет, мир, в котором я существовал, не отвергал меня. И даже неинтересным для меня он не был. Просто мне хотелось, чтобы он принимал меня не совсем таким, каков я есть, а таким, каким хочу быть. Оттого я постепенно отгораживался от него в своём воображении мозаикой из фрагментов прочитанных книг и придуманных образов, и он послушно приобретал именно такую форму, которую я желал ему придать.
Мне было удобно в моём новом искусственном, придуманном мире, но даже самые близкие люди – родители не допускались на порог этого сочинённого не мира – миража. Я был уверен, что ничего интересного узнать от старших, живущих своей серой и скучной реальностью, уже не смогу, ведь только придуманное мной могло стать и становилось основой для моих по-настоящему самостоятельных решений и поступков. И эти фантазии, питающие меня, не только не иссякали, их день ото дня становилось всё больше и больше. Никто здесь уже не мог быть мне союзником или советчиком. Ни в плохом, ни в хорошем.
С возрастом я вряд ли сильно изменился, а опыт, который я ненасытно приобретал каждый день, подсказывал, что в своём выборе я почти не ошибался. Если же ошибался, то переживал в одиночку. И переламывал себя в одиночку. Не хотел, чтобы кто-то видел моё поражение. Тем более, кто-то из близких.
В самые тяжёлые минуты, когда мне становилось совсем уже паршиво, я приходил к маме, у которой было замечательное качество, как, наверное, и у всех наших матерей: молча и без слов успокоить своё расстроенное дитя. Мать всегда поймёт, что в эти моменты ему не нужно ни советов, ни даже утешения – просто молчаливое сочувствие и – я это так про себя назвал – единение родных сердец. Навсегда я запомнил её руки, которые ложились на мою голову, осторожно поглаживали волосы и всегда слегка цепляли их негнущимся указательным пальцем правой руки. Мама повредила этот палец когда-то в молодости и даже рассказывала мне об этом, но я не запомнил…
А потом что-то перевернулось во мне, и я отчаянно захотел попасть в самую гущу людей и событий. Мне это стало жизненно необходимо, ведь я больше не мог существовать в своих фантастических, бесплотных и безлюдных мирах. Мне в них не было скучно, но всегда бесконечно одиноко. Не мог я в них больше жить, но и не мог с ними до конца расстаться.
Поэтому и пошёл работать в милицию.
Мне не сразу понравилась моя работа, но я почувствовал, что она всё-таки ближе мне по духу, чем что-либо другое. Каждый день и каждый час я доказывал себе, что мой выбор верный. Даже начальство очень скоро поняло, что мне не нужно никаких команд, так как я вполне в состоянии выполнять поставленную задачу – ловить бандитов, полагаясь лишь на себя и на своих близких друзей. На Лёху, например. Я, наконец, стал сам себе в реальной жизни судьёй и творцом, сам выстраивал сюжеты своих детективных расследований, и моим преследуемым оставалось только послушно попадать в силки, которые я научился искусно расставлять, пройдя хорошую школу в своём давнем, благословенном и наполненном фантазиями одиночестве…
Сын, наверное, моя полная противоположность, хоть я и чувствую, что он в чём-то всё-таки пошёл в меня. Тайком поглядываю на него, и мне порой становится безумно обидно за то, что он так и не принимает протянутую мной руку. Ведь я столько мог бы рассказать, притом даже такого, чего никому никогда не расскажу. Только ему и… маме, которой уже давно нет.
Я тянусь к сыну – и он меня не отталкивает, но и не подпускает близко… А ведь эта помощь нужна не столько ему, сколько мне. Что кривить душой – мне иногда это необходимо, как воздух! Наверное, ещё и для того, чтобы лишний раз доказать себе: жизнь прожита не напрасно. А что ещё каждый из нас стремится доказать самому себе?
