Код(а) - Мельников Юрий

Она стояла у задней дверцы маленького белого фургона с надписью «И пинь го» и пыталась поднять тяжёлую картонную коробку. Коробка не поддавалась, выскальзывала из рук, и в этом простом, неуклюжем движении было столько затаённой усталости, что Дэшэн почувствовал почти физическую боль. Тань Сянлю. Она почти не изменилась: та же тонкая линия шеи, те же тёмные волосы, собранные в небрежный узел, из которого выбилась непокорная прядь и прилипла к влажному виску. Она смахнула её тыльной стороной ладони – резким, отработанным жестом, в котором не было ничего от той школьницы, что смеялась, запрокинув голову, а только бесконечная, будничная работа.

Он мог бы подойти. Мог бы помочь с коробкой, окликнуть её по имени, небрежно улыбнуться, спросить, как дела. Но ноги будто приросли к асфальту. Потому что в эту самую секунду, когда она, нахмурившись, снова ухватилась за коробку, время для него треснуло и потекло вспять, увлекая в тот день, много лет назад, когда они втроём – он, она и У Вэньбо – ещё были неразделимы, как три нити, сплетённые в один узел. Тот день, который должен был стать просто днём, а стал началом конца их общей истории. Они ещё не знали тогда, что каждый их шаг лишь запутывает тропы их собственной судьбы, что каждая найденная правда будет отравлять их, как медленный яд, и что узел их дружбы уже начал расплетаться, обрекая их на то самое одиночество, от которого они так отчаянно пытались сбежать.

Он смотрел, как Сянлю, наконец справившись с коробкой, с усилием захлопнула дверцу фургона и, прислонившись к ней спиной, на мгновение закрыла глаза, словно пытаясь поймать секунду тишины в этом гудящем мире. И в этом её мимолётном покое, в опущенных плечах и чуть приоткрытых губах, Дэшэн увидел не просто усталость, а эхо той давней истории, тень той дороги, с которой они все свернули, каждый выбрав свой путь.

Подойти к ней сейчас – значило бы столкнуться с тем, чего он боялся больше всего: с вопросом, на который у него так и не было ответа. С тем прошлым, что продолжало жить в нём, как осколок. Он испугался – не её, не её усталого взгляда, а того, что он увидит в этом взгляде отражение собственного страха и собственного поражения. Она казалась Дэшэну совсем чужой – и в то же время до боли знакомой, как забытая мелодия, которую слышишь во сне.

Она его не заметила. Села в машину и уехала, растворившись в дрожащем мареве пекинского полудня. А он остался стоять на парковке, понимая, что всё это уже было – и эта встреча, и это бегство, и эта горечь, – и всё это неизбежно повторится снова, потому что в некоторых историях финал пишется в самом начале, а герои обречены вечно возвращаться к той точке, где их дороги разошлись навсегда.

В тот день послеполуденный свет лежал на столах ресторана «И пинь го» густыми, медовыми пластами, пылинки, лениво плясавшие в его лучах, казались древними, как иероглифы. Воздух был плотным от запахов: тонкий, почти призрачный аромат жасмина из чайника спорил с пряной тяжестью звёздчатого аниса и горячего масла, доносившейся из кухни, где на воках шипела чья-то будущая жизнь. Тань Сянлю, смеясь, отодвинула от себя пустую пиалу.

– Ты, Вэньбо, гений, – сказала она, и в её голосе звучала тёплая, дружеская насмешка. – Бросить математический факультет, чтобы копаться в этих ваших интернетах. Отец говорит, это как ловить ветер ситом.

– Ветер сейчас дорого стоит, – парировал У Вэньбо, не отрываясь от своего смартфона, его пальцы летали по экрану с хищной точностью. – А математика… она для тех, у кого много времени.

– У него нет времени даже на то, чтобы съесть свой рис, – подхватил Ся Дэшэн, кивая на нетронутую порцию друга.

Он говорил это, но сам смотрел не на Вэньбо, а на Сянлю. На то, как свет путался в её волосах, на тонкую линию её запястья, когда она потянулась за чайником. Она была здесь, вся – в этом мгновении, в этом запахе, в этом свете. Она была настоящей.

Я смотрю на Сянлю и думаю: вот она, рядом, и всё хорошо. Я слушаю Вэньбо и думаю: вот он, друг, и всё правильно. Сейчас я здесь, и в то же время я в школе, на последней парте, и учитель Чэнь говорит что-то о русской зиме, а я смотрю не на доску, а на её – на Сянлю – затылок, и думаю, что русская зима, наверное, пахнет так же, как её волосы, чем-то чистым и холодным, чем-то, чего здесь никогда не бывает. Она смеётся, и звук её смеха – как капли, падающие в глубокий колодец, и я пытаюсь сосчитать, сколько кругов разойдётся по воде, но сбиваюсь, всегда сбиваюсь…

– Кстати, – сказал Вэньбо, откладывая телефон так резко, будто в нём он прочитал мысли друга. Он посмотрел на них пустым, отсутствующим взглядом. – А вы знаете, что учитель Чэнь Ван умер?

Слова упали в тишину. Не в тишину – в вакуум, который вдруг образовался посреди их стола, высосав и запахи, и свет, и воздух. Смех Сянлю застыл на её губах. Дэшэн опустил палочки для еды, и они стукнули о край пиалы – единственный звук в оглохшем мире.

Умер. Учитель. Слово было коротким, сухим, как удар камня о камень.

– Как? – выдохнула Сянлю.

– Не знаю. На прошлой неделе, кажется. Сердце. Мне соседка его сказала, я мимо проходил.

Они молчали. Дэшэн смотрел в свою чашку, где на дне застыла последняя, не выпитая капля чая – тёмная, как зрачок.

– Надеюсь, его достойно похоронили, – тихо проговорила Сянлю, смотря куда-то в сторону, в окно, и её голос был голосом человека, пытающегося нащупать опору в темноте. – Он ведь жил совсем один.

Затем посмотрела на них – сначала на Дэшэна, потом на Вэньбо.

– Может… может, нам стоит сходить к нему домой? Разобрать его вещи, пока их просто не выбросили на свалку. Будет жаль.

Дэшэн поднял голову. Эта мысль – простая, правильная – показалась ему спасением.

– Да, – сказал он, сам удивляясь твёрдости своего голоса. – Он ведь всегда был какой-то… не такой, как все. На переменах всё время что-то писал, помните? Может, у него остались какие-то записи. Было бы интересно посмотреть.

Вэньбо пожал плечами, его лицо снова стало непроницаемым. – Хорошо. В эти выходные. У меня будет время.

– В выходные? – переспросила Сянлю.

– В выходные, – ответил он.

Решение было принято. Тишина отступила, но воздух уже не был прежним. Дэшэн взял тяжёлый керамический чайник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, наполнил чашку Сянлю. Чайная струя была тёмно-янтарной, и на мгновение ему показалось, что он наливает не чай, а само время – густое, тягучее. Она едва заметно кивнула, не поднимая глаз. Её пальцы лежали совсем рядом с горячей пиалой.

Он смотрел на её руку и думал о руках учителя Чэня – в меловой пыли, с дрожащими пальцами, переворачивающими страницы старой книги. И ему вдруг стало страшно от того, как легко переплетаются нити живых и мёртвых, и как одна случайно оброненная фраза может прочертить на карте их привычной жизни новую, неведомую тропу.

Воздух в тот выходной день был неподвижен и сер, как непроявленная фотография. Жилой комплекс «Хай Хон Линь» встречал их унылым однообразием бетонных панелей и слепых, одинаковых окон, и в его названии звучала насмешка, как в старой, забытой песне о счастье. Они шли молча, и звук их шагов по выщербленному асфальту казался неуместно громким.

Дэшэн шёл первым, неся в руках маленький букет хризантем – зачем, он и сам не знал, просто так было правильно.

Дверь нужной квартиры на седьмом этаже им открыла пожилая женщина с лицом, похожим на скомканную карту, и запахом дешёвого табака и бессонных ночей, въевшимся в её серую кофту.

– А, это вы, ученики, – сказала она без удивления, будто ждала их. – Хорошо, что пришли. Ключ мне участковый оставил. Забирайте, что нужно.

Она говорила ровным, усталым голосом человека, для которого и жизнь, и смерть – лишь часть бесконечной ночной смены. Протягивая им ключ, она добавила, глядя куда-то мимо них, в пыльный полумрак коридора:

– Он ведь там, в сквере, и умер. На скамейке. Где сливы цветут весной. Сидел, говорят, просто сидел, смотрел на деревья, а потом голова на грудь упала. Сердце, говорят. Хороший был человек. Тихо ушёл.