Звено цепи (СИ) - Гуминенко Маргарита Владимировна "Киппари"

От тычка под рёбра в глазах прояснилось. Он сделал резкий вдох — и морозный воздух улицы обжёг лёгкие. Ольгину чуть полегчало. Он даже заметил, что мимо них пробежала группа парней в чёрной одежде и масках. Потом сонная одурь вернулась, его снова трясли, куда-то запихивали.

— Что с ним? — Кажется, это был голос Данилы Некрасова.

— Яд, — коротко ответил Юра. — Быстрее! В нашу лабораторию!

Слава страшно устал и ему хотелось уснуть как можно быстрее. Но его снова начали тормошить, бить по щекам, трясти.

— Пульс не прощупать! Ольгин! Слышишь меня?!

На этот раз он не узнал голос. Всё сплывало, темнело и исчезало, и кажется, ему было уже безразлично, слышит он что-то или нет.

Потом он умер…

Книга 3. Точка невозврата. Часть четвёртая. Теоретики и практики

Глава первая. У всего есть своё начало

(Старая Русса, весна 1990 года)

— Игорюха! Ну-ка, иди сюда!

Подросток не стал развязывать ботинки и подошёл, демонстративно сунув руки в карманы брюк.

— Ну чего?

Борисыч — высокий, плотный и жилистый мужик пятидесяти лет, приходился двоюродным братом его умершей год назад матери. Он стоял посреди широкого коридора и смотрел на воспитанника сердитым взглядом.

— Альбом куда дел?

— Какой альбом? — с вызовом переспросил Игорёк.

— Такой! Из кладовки ты вещи тыришь?!

Прикусив губу, Игорёк промолчал. А что тут скажешь? Мог бы догадаться, что рано или поздно дядька заметит неладное.

Они жили в большой трёхкомнатной квартире, в старом доме. Коридор тут настолько просторный, что в углу стоит верстак — и никому не мешает. Вместо того, чтобы отвечать, пятнадцатилетний Игорёк засмотрелся на бардак, который на нём творился: банки из-под краски, мотки проводов, инструменты, обрезки резины, из которых Борисыч резал набойки на стоптанные каблуки, початые коробки с гвоздями и шурупами…

Почти год он жил здесь, в Старой Руссе, в чужой семье. Не совсем чужой. Юрию Бориславовичу Ведерникову (по простому — Борисычу) нужно было памятник поставить за то, что он в 1989 году согласился взять к себе четырнадцатилетнего подростка. Дядька уже содержал к этому моменту взрослую беременную дочь, которую бросил её любовник, престарелую мать и вторую жену — Антонину Евдокимовну, с ещё одним ребёнком — Санькой, девяти лет от роду. Но поступить иначе Борисычу не позволила совесть. При жизни Мария Родионовна Сокольская, мать Игоря и Олега, помогала двоюродному брату, чем могла, и он посчитал своим долгом забрать хотя бы одного из её близнецов, чтобы пацан не попал в детский дом. Двоих взять не мог.

В конце восьмидесятых жизнь в Старой Руссе, как и во всей стране, начала ухудшаться. Это не так бросалось в глаза, как в "элитарных городах" вроде Ленинграда. Рушане и в советский период сытно не жили. Но после того, как в семье, кроме своих нахлебников, прибавился чужой подросток, Борисычу стало совсем туго. Он работал на двух работах, в перерывах копал грядки, искренне надеясь, что своя картошка "спасёт от приближающегося голода", чинил проводку и канализацию соседям и знакомым, и брался буквально за всё, что только попадалось под руку. Не удивительно, что ему некогда было ни пить, ни воспитывать двоюродного племянника. Накормлен, одет — и ладно.

Антонина Евдокимовна работала неполный рабочий день, но ей хватало своих забот. Держать в руках чужого балбеса, едва вошедшего в самый разбойный возраст, ей не хватало ни смелости, ни сил. Бабка, мать Борисыча, хорошо если сама себя обслуживала. Игорёк болтался без присмотра, учился с переменным успехом, целыми днями слонялся неизвестно где, и под конец начал приворовывать.

В одном из закутков старой квартиры была кладовка — небольшая в шесть квадратных метров комнатка, в которую втиснули очень старый комод с гнутой крышкой, ещё более старый сервант, сундук и кучу коробок и коробочек со всяким "полезным" хламом, накопившимся за последние семьдесят лет. Игорёк раскапывал в этих залежах вещи получше, например антикварные книжки первых годов советской власти, бронзовые подсвечники, фарфоровое блюдо с двуглавым орлом на клейме, старые балетные туфли, резные шахматы. Всё это можно было сбагрить на местной барахолке. Карманные деньги Игорьку были страсть как нужны. Он курил, к тому же чувствовал себя неловко, когда в компании таких же пацанов сбрасывались на что-то, а он не мог внести свою долю.

Огромный альбом двадцатых годов, с плакатами Владимира Маяковского, они с приятелем Стёпкой ухитрились "тиснуть" приезжему коллекционеру. Деньги поделили пополам, потому что нашёл покупателя именно приятель. Игорёк надеялся, что дядька ещё долго не заглянет в кладовку и тем более, не полезет шарить по старым сундукам, чтобы обнаружить пропажу. Борисыч мог давно забыть, что валяется в тёмной, без окон, комнатке. Но не забыл.

"Наверняка, Санька стукнул", — подумал Игорёк, набычившись, и решил, что вообще больше ничего не скажет. Но Борисыч отставать не собирался.

— Так куда альбом дел?

— Да не знаю я никакого альбома! — огрызнулся Игорёк, чувствуя себя виноватым и обиженным одновременно.

— Не знает он! Охламон! Кто кроме тебя?! Барабашка?!

— Сам, поди, на мыло сменял… — неосторожно ввернул Игорёк.

До этого дня Борисыч не поднимал на него руку, признавая слишком взрослым, но тут озверел, схватил кусок шнура с верстака и принялся охаживать по плечам и спине. Игорёк сперва даже растерялся. Хорошо — хватило ума не драться с дядькой, а у того — не бить по голове.

— Я в дом несу! А он — из дома! — орал Борисыч, размахивая проклятым шнуром, и как на грех, каждый раз попадая по цели, будто широкий коридор сократился раза в два. — Предприниматель, мать твою!! Ворюга!! Бандит!!! — и так далее…

— Юра! — из комнаты выглянула тётя Тоня. — Перестань!

Игорёк воспользовался заминкой, вывернулся из-под руки Борисыча, подхватил куртку с вешалки и пулей вылетел из квартиры. Скатившись по лестнице, он выскочил в темноту и промозглый воздух весеннего вечера. Окна светились огнями, под ногами зачавкала грязь. С зимы под снегом и льдом накопилось столько гадости, что теперь нужно было разгребать лопатами. Дворников это совершенно не озадачивало. Игорёк застегнул куртку, поднял воротник и побрёл, руки в карманах, хлюпая по этой каше из песка, мусора, раскисших обрывков картона, сигаретных бычков и собачьего дерьма.

Куда податься — он не знал. Приятель Стёпка наверняка уже ужинает с родителями, прикидываясь пай-мальчиком. Можно пойти за дома, к старому сараю, в котором собиралась остальная "честная компания". Наверняка и сегодня кто-то сидит. Но вдруг они что-то заподозрят и придётся выкручиваться, чтобы не говорить, что его побил дядька?

Было холодно. Жгучие удары шнура с резиновой изоляцией всё ещё горели на коже, хотя тут больше работали обида и впечатление. Не так уж сильно ему досталось.

Игорёк постоял у угла дома, потом развернулся и зашагал по улице в сторону старого сектора, где среди чужих деревянных домов у Борисыча был участок под картошку. На нём стоял сарай, переделанный из рабочего вагончика. Игорёк знал, где хранится ключ, и решил, что переночует там. Время года не располагало к спанью в неотапливаемой времянке, но куда-то ведь надо деваться…

* * *

Ещё осенью Борисыч старательно законопатил здесь все щели и заклеил раму на маленьком окошке. Сперва могло показаться, что в вагончике теплее, чем на улице. Но это — если зайти на несколько минут, а попробуй посиди хотя бы час. К тому же, Игорька продолжало трясти. Драться он умел и не боялся. Несмотря на худобу, сил и изворотливости у него хватало на двоих. Но его стычку с Борисычем за драку никак нельзя было посчитать. Ответить дядьке, или хоть по-настоящему выворачиваться из-под его рук, помешала проснувшаяся совесть. А теперь что проснулось? Наверное, гордость.

Плотно затворив двери, Игорёк сел на пустой ящик и завернулся в драное одеяло, которым зимой прикрывали люк в импровизированный подпол (читай — яму, вырытую прямо под днищем вагончика). Что делать — он не знал. Подождать, пока дядька уляжется, и тихонечко пробраться в квартиру? Борисыч встаёт рано, засыпает быстро. Правда, и спит чутко.