Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Что? – спросил Арехин.

Толстой понял, что вопрос непраздный.

– Я бы дом купил хороший, тысяч за сорок, сорок пять, а на остальные деньги жил бы и поживал.

– А для жизненного интереса? – вмешался Дорошевич.

– Жизненного интереса на долю каждого из нас уже выпало столько, что хватит на всё оставшееся время. Сиди, обдумывай, делай выводы, пиши. Мы тут все писатели – за исключением вас, господин Арехин, но вам здесь, пожалуй, повезло.

– В чем же моё везение?

– Вы ведь шахматный игрок, не так ли?

– Игрок. Шахматный.

– И вам всё равно с кем играть – с французом, чехом, норвежцем или американцем?

– Национальность соперника не имеет ровно никакого значения, – подтвердил Арехин.

– А язык?

– Достаточно знать дюжину французских фраз. В крайнем случае, можно обратиться к судье соревнования.

– Следовательно, профессиональная деятельность для вас не ограничена. Писательство – другое дело. Кому нужны в Париже или Берлине русские писатели? У них и своих избыток. А хоть и не хватало бы – русского языка они не знают.

– А перевести?

– Пробовали. Не раскупают. То ли переведено плохо, то ли неинтересны мы французам, как рассказчики. А переводчик ушлый пошёл, деньги вперёд хочет. Остаётся наш брат эмигрант. Но и эмигранту не до чтения, он на пропитание средства ищет. Разве что в газете рассказик прочитает на сон грядущий. Но русских газет, которые платят хоть какие‑то гонорары, мало. А нас, писателей – два парохода – Толстой раскраснелся, говорил громко. Видно, вторая кружка пива подействовала. Следовательно, последнее время он воздерживался от алкоголя. Судя по всему – вынужденно.

Арехин в ответ достал из потайного кармашка «сеятеля» и положил на стол.

– Что это? – спросил Толстой.

– Червонец.

– Советский? – Толстой взял монету, поднёс поближе к глазам.

– Самый что ни на есть.

– И зачем вы его нам показываете?

– Да так… Выиграл давеча. У Есенина. Мы с ним случайно в одной гостинице встретились.

– Это в которой?

– «Злата Гуса».

– Однако! – не удержались и Дорошевич с Аверченко. Для них «Злата Гуса» была символом прежней жизни, достатка, солидности.

– Есенин ведь тоже из писательского цеха, если не ошибаюсь. Или вы с поэтами врозь? Я в холле газеты читал. Есенин подошёл, поговорили немного, и он предложил сыграть в шахматы. Извольте, такса обыкновенная – десять рублей золотом. Думал, образумится: с гроссмейстерами многие не прочь сразиться, да не все готовы рискнуть мошной. Есенин был готов. Что, говорит, такое десять рублей, две строчки.

– Ну, это он прилгнул. Не платят ему по пятерке за строчку, да ещё золотом, – сказал Дорошевич.

– Мы сыграли партию, я выиграл, – продолжил Арехин, никак не реагируя на реплику Дорошевича. – Он расплатился, второй золотой на доску положил, хотел реванш. Да женщина с ним была, увела – им на приём нужно было спешить. Вот так я и обзавелся новым российским червонцем. Вы позволите? – Арехин взял из рук Толстого золотого «сеятеля» и вернул в потайной кармашек.

Толстой с сожалением проследил за монетой.

– Или не прилгнул. Накатал оду во славу Красной Армии, ЧеКа или что‑нибудь в этом роде, ему и заплатили, – сказал он.

Кельнер по второму толстовскому (шаляпинскому) талону собрал пакет еды, Толстой взял его и поднялся из‑за стола:

– До завтра. Мне домочадцев кормить, а то сидят голодные – и ушёл.

– Мдя… – протянул Аверченко. – А ведь он писать пошёл.

– Простите, что? – повернулся к нему Дорошевич.

– Он каждый день вынь да положи пять страниц текста выдаёт. Труженик.

– И куда же он их пристраивает?

– Впрок заготавливает. И в Берлине публикует.

– Это где же?

– Да чёрт его поймешь. Я посылал письмо по адресу издательства, ни ответа, ни привета. Не того я калибра, видно, – с грустью сказал Аверченко.

Арехин слушал разговор двух литераторов, пил кофе, и думал, что делать сегодня вечером. В газете, которую он действительно просматривал до той минуты, когда Есенин навязался с «сеятелем», он заметил целый раздел объявлений знатоков древней медицины, обещавших молодость, ум, привлекательность и обаяние в одном флаконе всего за двадцать пять крон – это была максимальная цена доктора медицины, философии и астрологии в одном лице. Пойти, что ли, купить для Крупской дюжину флаконов – именно столько можно было взять за есенинского сеятеля – и считать, что поручение выполнено? И взятки сладки, и девки гладки.

Нет, это будет нехорошо. Он надеялся встретиться с Чапеком, журналистом, литератором и сценаристом снимаемой фильмы. Говорили, что Чапек непременно придёт в кафе, но что‑то опаздывал.

Вместо Чапека к ним подошёл поджарый мужчина в изрядно поношенном костюме:

– Господа Толстой, Дорошевич, Аверченко и Арехин?

Дорошевич и Аверченко переглянулись. Не понять вопрос было сложно, но сложно было и ответить. Слабо в России с разговорным немецким. А с чешским и того хуже.

– Толстой ушел, остальные перед вами – ответил Арехин.

– Вам всем следует незамедлительно вернуться в студию Гавелов.

– На каком основании?

– Приказ инспектора Богоутека.

– Приказ есть приказ, – он передал сказанное сотрапезникам и встал из‑за стола.

Вопрос, чем занять вечер, решился независимо от него.

Глава 3

В студии, куда их доставил непредставившийся господин, было невесело. Двое мастеровых – не те, которые устанавливали фальшивую стенку к шахматному столу, а другие, – сидели на краешке стульев. Инструменты, раму и бутафорские механизмы они прислонили к стене и все время поглядывали в ту сторону, словно опасаясь за их сохранность. Братья Гавелы сидели на таких же стульях, только иначе, по‑хозяйски. Рядом с ними сидел человек, по виду ровесник Арехина, значит, старше лет на пять. Так уж европейцы выглядят, особенно из невоевавших. И уж совсем барином, за столом, с блокнотом перед собой и карандашом в руке, сидел полный господин в послевоенном костюме.

При виде вошедших он повёл рукой, давая понять, что можно сесть.

Сесть всем троим пришлось на диванчик. Уместились. Агент же, доставивший их сюда, встал в дверях, всем видом показывая, что запросто, без позволения инспектора Богоутека, никто отсюда не выйдет.

Никто и не собирался.

– Господа, кто из вас Арехин? – спросил инспектор.

Пришлось признаться.

– Это при вас работали с шахматным столом?

– Начали работать – при мне. А потом я ушёл в буфет.

– Работали эти люди? Приглядитесь внимательно.

Арехин пригляделся на мастеровых. Те заволновались.

– Нет. Работали другие люди.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен.

– Можете описать их?

– Могу, – и Арехин выдал описание обоих, словно из учебника криминалистики для младших чинов сыскной полиции.

Инспектор оторвался от блокнота.

– Вы работали в полиции?

– В Московском уголовном сыске.

– А вы, господа? – обратился инспектор к Аверченко и Дорошевичу. – Вы, часом, не полицейские?

Те отрицательно покачали головами и даже руки перед собой выставили – какие уж полицейские, помилуйте, мы обыкновенные литераторы в эмиграции.

– Жаль, – сказал инспектор. – Но, может быть, и вы что‑нибудь скажете про тех, кто днём работал над шахматным столом?

– Я видел, что работали, а кто, каковы из себя, признаюсь, внимания не обратил. В роль погрузился, в образ. Клясться не стану, но на этих – Аверченко указал на мастеровых – по форме похожи, а по содержанию нет.

– А попроще?

– Одеты так же, или очень похоже. А личности другие.

– Что вы имеете добавить? – спросил инспектор Дорошевича.

– Присоединяюсь к вышесказанному. Но вам лучше бы помощника режиссера спросить, пана Кейша. Он с ними занимался, бумаги какие‑то подписывал, – сказал Дорошевич.

– М‑да… Посидите‑ка здесь. А вы, господин Арехин, пройдемте со мной.