Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

Дали ему капустный суп, картофельные лепешки и – по особому заказу – крохотную рюмку сливовицы двойной возгонки.

Господин в сером не ел ничего, только наблюдал. Шофер и вовсе остался у машины. Не убежать. Да и не хотел он никуда бежать, хотел бы – бежал бы ещё вчера.

Освежённый и заряжённый на борьбу, он вернулся в кабриолет.

Смеркалось.

Автомобиль вернулся на шоссе и побежал дальше. По вечерней поре оно, шоссе, пустовало, добрые люди сидели дома, у очага. Через час, когда сумерки окончательно перешли в ночь, по обе стороны шоссе была тьма, мало чем отличавшаяся от неба. Редкие огоньки напоминали далекие тусклые звёзды, иногда они образовывали скопления, будто Плеяды взяли да спустились на землю, спустились и увязли в грязи.

Арехин вспомнил Сергея. Муж поэтессы, конечно, человек взрослый, но к Дзержинскому его привело не осознанное стремление сохранить страну и себя – или наоборот, себя и страну. К Дзержинскому его привело желание стать чем‑то большим, нежели просто мужем нашей поэтессы. Ну, и надежда подзаработать. А Феликс и рад: ещё один агент, и где, в самом сердце белогвардейского центра. Знакомства у Эфрона должны быть обширны.

К Арехину Эфрон был послан на пробу. Проверить Эфрона в деле. Передать сообщение – дело невеликое, но и не совсем уж простое. Вроде клятвы, скреплённой подписью. Однако Эфрон на него пошёл. Справился. И теперь коготок увяз. Хотя спроси его какая‑нибудь контрразведка, что он передал? То, что гроссмейстера ждут на турнире. От кого передал? От какого‑то знакомого гроссмейстера. Не ухватишься, а ухватишься, так тут же верёвочка на Эфроне и оборвётся. Ну, или потянется к Арехину, а это всё равно, что к адской машинке. Дёрни за веревочку, увидишь, что получится.

И всё‑таки послание Арехину было. Не в том, чтобы ехать в Берлин. А просто показать, что об Арехине помнят, об Арехине знают – где он, с кем, и что делает. Никак не смирится Феликс с тем, что Арехин не его фигура, а конь, гуляющий сам по себе. В шахматном, разумеется, смысле.

Арехин думал о делах вообще‑то важных, но сейчас второстепенных. Первостепенной была нынешняя поездка, но о ней можно только гадать, гаданиями же Арехин заниматься не любил. Даже пасьянсы не раскладывал.

Свет фар уходил вдаль, доставая, казалось, до самой Вены, но если не смотреть вперёд, то внутри автомобиля было довольно уютно. И повеяло сосной. Как в новеньком дешёвом гробу. Нет, никакой мистики, просто автомобиль миновал сосновую рощу.

А спустя пять минут – и границу. По случаю ли ночи, или просто не успели привыкнуть что Чехословакия и Австрия разные государства, но граница представляла собой будочку на шоссе и шлагбаум – поднятый. А служивых не было. Спали. Или пропивали мзду, выданную загодя господином в сером, и такое может быть.

Автомобиль мчался быстрее прежнего: австрийское шоссе оказалось глаже чехословацкого. Это бывает: начнешь гладью, а кончишь в придорожной канаве.

Однако шофер был уверен и в себе, и в шоссе, и в автомобиле.

Полёт в ночи длился и длился, но всему приходит конец. Нет, не ночи. Автомобиль замедлил движение, свернул на боковую дорогу.

Ещё несколько минут езды умеренной, и они остановились.

– Мы прибыли, герр Арехин, – сказал господин в сером. – Можно выходить.

Отчего бы и не выйти. Как ни удобны сидения, а ноги затекли.

Он соскочил на землю, вернее, на мостовую. Тьма кругом полуночная, но фары автомобиля освещали дорогу к храму.

– Нам сюда, – указал на храм господин в сером.

Любопытно. Что от него ждут, исповеди? Обращения в католичество? Или хотят ознакомить с памятником архитектуры?

Он пригляделся. Храму лет тридцать, тридцать пять.

– Мы в Майерлинге? – спросил он господина в сером.

– Не стану отрицать, – ответил тот и вновь показал рукой, мол, пора идти.

Пора, так пора.

Ночной воздух бодрил. Летучие мыши вычерчивали в небе чёрные молнии.

Двери в храм были закрыты, но маленькая, неторжественная дверца в большой парадной двери легко поддалась на легчайшие усилия господина в сером.

– Прошу.

Внутри храма горели свечи. Расставленные скупо, на притвор всего одна, правда, толстая. В проходе главного нефа – по свече на десять шагов.

Перед апсидой за столом сидел человек. Там и стола‑то быть не должно, подумал Арехин. Установили ради почётного гостя?

Чем ближе, тем яснее было, что стол – это шахматный комод, а человек – турок. На приближение Арехина он не реагировал. Смотрел перед собой бесстрастно, чисто болван.

По обеим сторонам стояли канделябры‑торшеры. И в каждом горело лишь по одной свече. Плюшкин бы одобрил подобную экономию.

Арехин остановился в двух шагах от шахматного автомата. Если это был автомат.

– Приветствую, маэстро – сказал птичьим голосом турок. – Я предлагаю вам партию на ставку.

– Отчего ж и не сыграть, – ответил Арехин. Голос его не убедил, он по‑прежнему полагал, что перед ним автомат. – Только отчего такие сложности?

– Ставкой будет жизнь господина Чапека. Выиграете вы – она в ваших руках, выиграем мы – в наших.

Из нефа Писания шофер выкатил больничное кресло на больших колесах, в котором мирно спал Карел.

– Да, он угадал – или увидел – ту историю. Именно здесь стоял охотничий дом, и да, это я убил кронпринца Рудольфа и баронессу фон Вечера по причинам, которых касаться нет необходимости. Визионерство дар опасный, и тот, кто использует его на потеху черни, рискует лишиться его. Иногда вместе с жизнью, – щебетал автомат. Разговор шёл на немецком языке.

– Как же мы будем играть? – поинтересовался Арехин, не выказывая ни удивления, ни тревоги. – С каким контролем?

– Контроль – песочные часы, – турок указал на лежавшие на боку в нарочитой выемке часы. Сейчас в колбах песка было поровну – на глазок.

– Переворачивать часы будет секундант – господин в сером поклонился, – лишь только фигура установится на клетку.

Ну, вот. А он было поверил в равные условия. Ладно, у нас в запасе тоже кое‑что есть.

– Готовы начинать? – сказал господин в сером.

Арехин сел на приготовленный стул.

Ему достались чёрные фигуры.

Турок двинул королевскую пешку на два поля. Арехин ответил тем же.

Первые десять ходов последовали молниеносно, из‑за некоторой медлительности турка у Арехина даже образовался крохотный временной перевес: песка в его колбе стало на гран больше.

Но кончилась дебютная стадия, пришло время думать, а турок двигал и двигал фигуры, казалось, совершенно не размышляя. Да и к чему автомату размышлять? Размышляют ли гильотины?

Позиция была не то, чтобы сложная, но минут десять раздумья не помешали бы. Увы, не было у Арехина десяти минут. Он и минуту потратил, поставив себя на грань разоренья – опять же в смысле времени. Но, похоже, думал не зря: отдав пешку, он вызвал лавину форсированных разменов, в результате чего оказался в эндшпиле без пешки, но с разноцветными слонами. Тут уж Арехин стал играть предельно быстро, песчинка за песчинкой восстанавливая капитал. Лишняя пешка соперника не влияла на исход партии. Квалифицированный игрок третьей категории свел бы подобное окончание вничью и против гроссмейстера, будь у него время на спокойный анализ позиции. У Арехина времени не было, но он и не был игроком третьей категории. Игра была ясной, ничья несомненна, и люди искушенные, тем более мастера, давно согласились бы на мир.

Но автомат не был человеком. Он продолжал игру, то ли надеясь на ошибку соперника, то ли считая, что лишняя пешка рано или поздно превратиться в ферзя.

На ход у Арехина уходила секунда. У турка три: движения правой руки механизма были уверенными, но неторопливыми. Каждый ход приносил в колбу часов (так и хочется сказать – чашу весов) две секунды. Пустяк. Но тридцать ходов – уже минута, прибавленная Арехину и отнятая у турка.

Господин в сером исполнял обязанности справно, не пытаясь помешать бегу песка ради одной из сторон. Похвально.

Когда у турка песка в колбе оставалось всего немного, он утроил скорость движения. Но и Арехин далеко ещё не достиг предела. Он и не собирался достигать – не та ситуация. Просто отдал слона за ту самую лишнюю пешку. У турка – король и слон. У Арехина – только король. Материальный перевес турка велик, но ничья есть ничья.