Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

Печально всё это. Он чувствовал тяжесть этой печали где‑то в области солнечного сплетения, холодный, плотный ком.

Но не время печалиться. Тиканье часов напоминало об этом безжалостно, отбивая секунды, которые уже никогда не вернутся. Шахматы – это тоже модель мира, жесткая и безэмоциональная. Здесь тоже есть жертвы, долгосрочные планы и мгновенные удары. Мир за окном, мир в голове и мир на доске – все они оказались поразительно похожи в своей беспощадной логике.

Арехин сделал ход. Не самый красивый, но твёрдый и безошибочный. Ход, который он видел изначально, ещё до того, как погрузился в пучину размышлений о докторах‑чудотворцах и крысиных королях.

Капабланка, опять без малейших видимых размышлений, лишь бросив короткий взгляд на доску, остановил часы. Тиканье прекратилось. Наступила тишина, в которой явственно слышалось собственное дыхание Арехина. Кубинец встал, и его лицо озарила легкая, почти незаметная улыбка – не обиды, а скорее уважения к неизбежному. С легким, изящным поклоном он протянул руку через стол.

– Поздравляю, сеньор Арехин! Сегодня победа за вами!

Голос его был спокоен и ясен, как летнее небо под Воронежем. Арехин машинально встал, вернул поклон. Их руки встретились – сухая, прохладная ладонь Капабланки и чуть влажная от напряжения его собственная. Они обменялись рукопожатием, и сеньор Керенсио, главный арбитр, объявил результат чистым, неэмоциональным голосом, констатируя факт.

Зал зааплодировал. Но аплодисменты эти были адресованы не столько победе Арехина, сколько благородному и достойному поведению Капы. Ну, проиграл партию. Бывает. Конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но всё впереди! В этом был их утешительный, общий вздох облегчения: их идол не сломлен, он просто позволил себе небольшую передышку.

После партии состоялся маленький прием в смежном, обитом темным дубом зале. Здесь собрались важные лица, меценаты с внимательными, оценивающими глазами, те самые люди, чьи деньги обеспечили призовой фонд и оплатили (и продолжали оплачивать) матч века. И журналисты, конечно, вездесущие и голодные до деталей. Арехину приходилось фотографироваться с малознакомыми и вовсе незнакомыми людьми, пожимать бесконечное количество рук, ловить на себе взгляды, полные любопытства. Конечно, меценатам полезен факт знакомства с ним: реклама, упоминание в газетах. Но и ему, Арехину когда‑нибудь может пригодиться знакомство с деловыми кругами Аргентины. Все переплетено в тугой узел взаимных интересов. Диалектика, которой мастерски владел Ленин. Теперь он понимал это не как абстрактный термин, а как живую, почти осязаемую ткань реальности.

Небольшой фуршет. Лёгкие, ни к чему не обязывающие разговоры о погоде, о красотах Буэнос‑Айреса, о силе шахматного искусства. Вино было терпким и холодным. Арехин пил мало, лишь смачивая губы, стараясь сохранить ясность ума в этом водовороте чужих лиц и голосов.

Уже вечерело. За высокими окнами небо окрасилось в цвета выцветшей сирени и тлеющих углей. Гости начали расходиться, их голоса, смех, шарканье ног по паркету постепенно стихали, растворяясь в наступающих сумерках.

И тут к нему подошел Женя. Появился внезапно, как призрак из прошлой жизни, чуть ли не в том же чуть помятом пиджаке, но с новым, уверенным блеском в глазах.

– И вы здесь? Какими судьбами! – сказал Арехин, и в его голосе прозвучала неподдельная усталость.

– Я – корреспондент крупнейшей в мире газеты! – не без гордости, даже вызова ответил Женя. – Аккредитованный!

– «Гудок» стал крупнейшей газетой? – усмехнулся Арехин.

– Я ушел из «Гудка». Теперь я представляю «Известия».

В его тоне была та особенная значимость, с которой произносят имя могущественной организации. Арехин внимательно посмотрел на него: прежний юношеский пыл закалился, превратился в нечто более твердое и целеустремленное.

– Сами ушли? Или выгнали? – спросил Арехин, зная, что заденет знакомца.

– Не обо мне речь, товарищ гроссмейстер. Или господин гроссмейстер? – парировал Женя, и в его вопросе чувствовалась не просто издевка, а зондаж, попытка определить границы и дистанцию.

– А как вы напишете в газете?

– Просто. Претендент, и довольно.

В этом была целая политическая программа. Ни товарищ, ни господин. Без имени. Просто фигура, явление, факт. Так безопаснее. Так правильнее.

– И что вы напишете? – спросил Арехин, глядя, как последние лучи солнца выхватывают из темноты пылинки, танцующие в воздухе.

– Уже написал, и отправил телеграмму: «Оба участника при доигрывании сделали лишь по одному ходу. Первая партия завершилась предсказуемой победой претендента».

– Предсказуемой, говорите? – Арехин поднял бровь. В этом слове была своя глубина. Предсказуемость была такой же иллюзией, как и безопасность.

– У меня, между прочим, первая категория! – опять же с гордостью ответил Женя, и в его голосе снова зазвучал тот мальчишеский задор, который Арехин помнил. – Понимаю, что к чему.

Он понимал, что к чему. Арехин кивнул, глядя в опустевший зал, где на гигантской доске так и застыла позиция, как законсервированный в янтаре момент триумфа одного и поражения другого.

– Это хорошо, – заключил Арехин, ощущая, как усталость накрывает его тяжелой, влажной волной. Слова повисли в воздухе и растворились, как дым от сигары. Он собрался было уже уходить, отряхнуться от этого дня, от чужих взглядов и натянутых улыбок, погрузиться в тишину номера, где можно остаться наедине с собственными мыслями, не притворяясь, что они – о дебютных вариантах. Но Женя, задержавшись на секунду в нерешительности, будто отмеряя дистанцию между прошлым и настоящим, вдруг спросил своим новым, голосом, голосом корреспондента крупнейшей газеты:

– Вы ведь перебрались из сгоревшего «Мажестика» на виллу «Олимпия»?

Вопрос прозвучал невинно, но в его интонации была та же точность, с какой опытный игрок ставит шах. Просто констатация факта, обросшего, однако, тихой тайной. Арехин почувствовал легкий холодок под ложечкой, будто он сделал неосторожный ход и только сейчас заметил скрытую угрозу.

– Да, – коротко ответил он, следя за лицом собеседника.

– Странное дело, – продолжил Женя, не меняя выражения, – но «Олимпия» прямо сейчас горит. И знатно горит.

Он произнес это так, будто сообщал о смене погоды или о результатах футбольного матча. Арехин почувствовал, как реальность на мгновение дрогнула и пошла трещинами, как старое стекло. Сначала «Мажестик», теперь «Олимпия». Огненный след, преследующий его по Буэнос‑Айресу. Это было слишком, чтобы быть случайностью, и слишком абсурдно, чтобы быть частью какого‑то плана.

– В самом деле? – почти равнодушно ответил Арехин. Он сделал над собой усилие, чтобы его голос звучал ровно, отстраненно.

– Представьте себе.

В паузе, последовавшей за этими словами, Арехин уловил едва заметный, но отчетливый запах. Не табака, не духов, не вина. Что‑то химическое, резкое, въедливое.

– От вас, Женя, пахнет керосином, – тихо произнес Арехин, глядя ему прямо в глаза.

Тот не смутился. Лишь слегка покачал головой, и в его взгляде мелькнуло что‑то вроде снисходительного сожаления к человеку, отставшему от прогресса.

– Ну нет, Александр Александрович. Петролейщики – это прошлый век. Сейчас в чести смесь Серейского: хлорат калия и сера, – без тени улыбки, почти лекторским тоном ответил Женя.

Он назвал состав, как называют ингредиенты изысканного блюда. Прогресс. Химия вместо примитивной горючки. Арехин молча кивнул. В этом признании, столь спокойном и техничном, было больше ужаса, чем в любой угрозе. Это был язык новой эпохи, где уничтожение – это точная наука.

«Роллс‑Ройса» у подъезда не было. Исчез, как и многое другое в этот вечер. Пришлось ловить таксомотор – желто‑черный «шершень» Буэнос‑Айресских улиц. Машина пахла дешевым табаком и чужой жизнью.

– Вы к «Олимпии»? – переспросил водитель, бойкий аргентинец с усами щеточкой. Получив утвердительный кивок, он свистнул. – Уже часа три, как горит, там сейчас цирк, а не дорога.