Пария (ЛП) - Райан Энтони

Как следствие, в часы перед рассветом желание поспать меня не беспокоило, поскольку мне совсем не хотелось выслушивать новые вопросы трупа. Арбалет Суэйна я держал под рукой. Меч я оставил в ножнах, чтобы нас не выдал его предательский блеск, но вытащил нож, спрятав лезвие под плащ. К счастью, никакие бунтовщики нас той ночью не потревожили, но, когда мы с первым светом снялись с лагеря и пошли дальше, от этого опыта у меня осталось ноющее чувство постоянной опасности. Не тот зуд, как когда на тебя смотрят невидимые глаза, а скорее покалывание кожи, предупреждавшее, что я иду по опасным местам. Когда мы поехали, арбалет я держал привязанным к луке седла, и в каждом сапоге – по болту.

Около полудня до меня донёсся запах – в основном дым сгоревшего дерева, но с тонкой ноткой дерьма. Уилхем тоже его почуял и немедленно вытащил меч, прижав большой палец к клинку, чтобы приглушить предательский скрежет металла. Я с той же осторожностью зарядил арбалет, мы развернули коней по ветру и пустили медленным шагом.

Когда мы заметили тонкие струйки дыма, поднимавшиеся над деревьями, Уилхем остановил коня и поднял руку. Мы спешились, привязали коней к веткам и, пригнувшись, двинулись вперёд. Я напряжённо вслушивался, ожидая звука голосов, но слышал только скрип деревьев и редкий щебет летавших птиц. Я остановился, увидев человека, и предупреждающе тронул Уилхема за руку. Незнакомец, окутанный дымом потухшего костра, стоял в странной позе – вытянув обе руки и опустив голову вперёд. Подкравшись поближе, я увидел, что его руки привязаны верёвками к двум саженцам. А ещё он был совершенно мёртв.

– Ну, этот свежий, – тихо заметил я.

Тело стояло в центре небольшой поляны. Его раздели донага и поставили посреди остатков полностью развороченного лагеря. Спину человеку вскрыли двумя глубокими вертикальными разрезами, и наружу торчали сломанные рёбра, неприлично чистые и белые посреди крови. Вокруг красно-чёрных органов, которые вынули и разложили на его плечах, жужжали мухи. Теперь я порадовался прохладному климату, потому что погода потеплее привлекла бы куда больше насекомых.

– Алый Ястреб, – сказал Уилхем. Судя по мрачному выражению лица, он такое уже видел. Он указал на внутренности, лежавшие на плечах человека: – Видишь, лёгкие должны напоминать крылья.

Я отвёл взгляд от жуткого зрелища, чтобы посмотреть, что осталось от лагеря.

– Милые обычаи у этих жителей Фьордгельда.

– Это не их работа. Это ритуал аскарлийской крови, и его совершает только тильвальд высшего ранга.

– Тильвальд?

– Одновременно воин и жрец. Помимо Сестёр-Королев они у аскарлийцев ближе всего к аристократии. – Уилхем осторожно осматривал окружающий лес. – И поодиночке они не ходят. Бедолагу поймал военный отряд.

– Здесь следы телеги, – сказал я, пиная взбитую грязь у края двух узких борозд в земле. Они вели на восток, через пару дюжин шагов исчезая в лесах. – Наверно это торговец шерстью, который ехал в Ольверсаль. Отчаянный, если уж рискнул путешествовать без защиты в такие времена.

– Если рыбы мало, то фермеры начинают голодать. И кроме шерсти им торговать нечем. – Уилхем вытащил кинжал, подошёл, взял мертвеца за запястье и приставил кинжал к верёвке, которая его связывала. – Хороший мужчина рискнёт всем, чтобы накормить своих детей.

– Лучше оставь его как есть, – предупредил я. – Срежешь его, и они узнают, что кто-то здесь проходил.

– Я намерен сделать так, чтобы очень скоро они хорошенько обо мне узнали. – Он дёрнул кинжалом, срезал верёвку и перешёл ко второй.

– У нас нет времени хоронить его, – сказал я, глядя, как Уилхем укладывает труп.

– Люди Фьордгельда не хоронят мертвецов. Они произносят молитвы и оставляют их кормить диких существ и помогать земле костным мозгом. Так смертью мы приносим жизнь. – Он встал на колени, закрыл глаза и забормотал незнакомый напев на архаичном диалекте. В упоминаниях мучеников и Серафилей я узнал связь с Ковенантом, но по большей части на мой слух это звучало бессмысленно.

Закончив, он поднялся на ноги и целенаправленно зашагал в сторону своего коня.

– Ты знаешь, что это значит, – сказал я, быстро догоняя его. – Аскарлийский военный отряд в пределах границ королевства это не пустяки. Капитан должна об этом знать.

– Так иди и скажи ей. – Он взобрался в седло и направил коня вдоль следов от телеги. – Хотя вряд ли умно́ возвращаться, не узнав их точное количество.

Я хотел и дальше спорить, но он уже ударил коня пятками, и тот пошёл рысью. Я стоял, охваченный нерешительностью, и смотрел, как он скрывается в тени леса. «Просто скажи ей, что он умер», бубнил мой осторожный внутренний критик. «Его убили аскарлийские дикари, а ты едва унёс ноги. А что касается военного отряда, так полсотни звучит нормально. Шестьдесят, если хочешь казаться храбрым».

– Она узнает, – проскрежетал я, взбираясь на Карника, и бросился в погоню. – Она всегда знает.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Уилхем был намного лучшим наездником, и очень скоро уехал так далеко, что я потерял надежду догнать его прежде, чем он найдёт свою цель. Но всё равно я ехал дальше на стук копыт, поскольку, как только лес редел он пришпоривал коня до лёгкого галопа. Я решил дать волю Карнику, чтобы он, следуя своим охотничьим инстинктам, отыскивал наилучший маршрут среди деревьев, выглядывая своего товарища по конюшне. Я знал, что это глупость, неблагоразумное следование желаниям, которые в кои-то веки надо было игнорировать. «Если он побежит, отпусти его». И вот он убегал, хотя и с целью карательной экспедиции, в результате которой, скорее всего, нас обоих скоро убьют. И если я поеду в другую сторону, разве не будет это означать, что я просто выполнял приказ?

Я часто раздумывал, почему в тот момент не смог уступить благоразумию. Обычно я списываю это на странную, почти необъяснимую паутину дружеских отношений, привычки и взаимного доверия, которая привязывает одного солдата к другому. Или всё дело было в том, что мне нравился Уилхем Дорнмал, и мне не хотелось его смерти. Чувства – всегда самый сильный яд.

Но всё же, когда за милей погони пролетела вторая, а потом и третья, зудящее чувство опасности, терзавшее меня с самого попадания в этот лес, переросло в глубокую уверенность неизбежной погибели. Почему бы мне не довериться этому чувству? Разве не страх так долго помогал мне оставаться в живых?

Наконец, когда от вызванной ужасом тошноты у меня скрутило живот, и меня чуть не стошнило, я натянул поводья Карника, заставив его остановиться. Он протестующе пыхтел и топал, по-прежнему желая найти своего друга, но я ему не позволил.

– Заткнись! – рявкнул я, поворачивая его голову на запад, и конь в ответ громко фыркнул. «Семьдесят», решил я. «По меньшей мере, семьдесят, капитан. Огромные светловолосые дикари. И у каждого на мече насажена свежеотрубленная голова…»

Однако в этот самый миг удача решила меня покинуть, поскольку из-за деревьев донеслось эхо громкого крика коня, которому причинили сильную боль. Карнику этого хватило, чтобы забыть все узы повиновения, развернуться и без спросу броситься галопом. Мне оставалось только выдохнуть несколько неприличных ругательств и держаться. Я пригибался под одними ветвями, а другие царапали мне макушку, и несколько раз едва не выпал из седла, когда Карник, почти не замедляясь, огибал крупные деревья. Скачка была настолько тревожной, что я всерьёз обдумывал возможность достать кинжал и вонзить зверю в шею, если он вскоре не остановится.

В клубах сосновых иголок и листьев мы вырвались из леса, и меня немедленно ослепил густой покров чёрного дыма. Я закашлялся и заморгал, а Карник нёс меня через дым, пока ветер не дунул в другую сторону, и внезапно не блеснуло солнце. Слёзы от дыма выветрились из глаз, и мне удалось бросить взгляд на сцену впереди. Дым шёл от кучи полыхающего дерева, тёмный столб поднимался высоко в небо. Куча располагалась там, где каменистая земля заканчивалась краем крутого утёса, за которым виднелась широкая полоса голубого моря.