Народ заворчал, тихонько проходясь «по матушке» этого «лысого рыбожора», и стал расходиться, а Харакаш пропустил в шатер Альвина, которого, кажется, совершенно не смутила прилюдная отповедь.
– Сам-то справишься? – Островитянин кивнул на меня, и я протянула к Альвину руки, облаченные в латные перчатки, что так и не смогла снять сама.
– Справлюсь, – уверенно произнес оруженосец, сделал шаг ко мне… и мир вдруг наполнился уютной темнотой, унося меня в глубокий и крепкий сон, через который едва слышно прорвался голос мастера меча: «Я так и думал…» – и два тяжелых мужских вздоха.
Я проснулась внезапно для самой себя. Просто открыла глаза и некоторое время смотрела в полумрак над головой. В голове царила странная вязкость, мысли всплывали лениво, словно глубоководные обитатели, вдруг решившие посмотреть на резвящуюся в блеске лучей пеструю рыбку.
Воспоминания вчерашнего дня поднимались из темноты и вставали перед глазами. Поверх них звучали слова, сказанные мне мастером меча.
«Если ты когда-нибудь сломаешься, Она победит, и все, что ты сделала до этого, будет напрасно. Его смерть и все другие будут напрасны», – повторила я шепотом, медленно, перекатывая каждое слово на языке.
Я убийца. Я должна была стать ею рано или поздно, какими бы высокими целями я ни прикрывалась и как бы себя ни оправдывала. Ханс стал первой шаткой ступенькой. Сейчас или идти вверх, или срываться в бездну. Последнего я себе позволить не могу и не хочу! Я не фанатик, не слепое орудие в Ее руках. И никогда им не стану!
Резко сев и сунув ноги в холодные сапоги, я встала и, откинув крышку сундука, на ощупь нашла молитвенник комтура, который тот дал мне незадолго до трагических событий в Роне. Света божественной печати с ладони хватило для того, чтобы разглядеть текст. Страницы тихо шуршали под моими пальцами, пока я искала нужное. Молитвенник был исписан несколькими почерками, схожими лишь в убористости, но самым ценным для меня являлось написанное на полях совсем иначе. Большего сокровища Ханс не мог мне дать – любовно и скрупулезно перенесенный на бумагу опыт и мысли множества храмовников до него.
«Знал ли ты об этом? Наверняка знал. Сколько раз твои пальцы касались бумаги? Кто был автором тех слов? Ты ведь, полагаю, давно расшифровал их… Надеюсь, ты обрел то, к чему стремился, и все это было не напрасно», – обратилась я мысленно к Хансу.
Мой палец остановился на нужной странице – разбирать написанное на полях оказалось тяжело: кажется, тот, кто писал, или сам не до конца понимал, что переписывал, или просто специально сделал текст почти нечитаемым, но я нашла фрагмент, который засел в моей памяти. «Не остается надежды» – слишком уж странные слова для любого, кто мог обладать этой вещью, или любого, кто переписывал более раннюю копию молитвенника.
Я снова сунулась в сундук, вытаскивая из него «тетрадь» для упражнений в письме. Где-то в глубине моего сознания бродили заемные знания об этом тайном храмовом языке, но полагаться на них было непозволительно.
Не в этом случае.
Закусив губу и тихо ойкнув оттого, что попала в прокушенное место, я сбросила сапоги, снова залезая в кровать, укрылась одеялом и стала сосредоточенно вчитываться в чужие размышления, то и дело сверяясь с другими частями молитвенника, когда слово приходилось собирать буквально по буквам, и периодически пользуясь алфавитом, что с каллиграфической четкостью был выписан на первой странице тетради самим комтуром.
Постепенно разрозненные фразы и обрывки слов складывались в текст, а страницы неумолимо подходили к концу.
«Во мне не остается надежды и веры. Мы убиваем и умираем, но за что? Во мне живет лишь страх, тогда как в нем пылает ярко гордость быть избранным, его честь и его страсть к ней. Мои песни еще живы, как и его. Я все еще могу…» – Я споткнулась там, где фраза обрывалась, пытаясь разглядеть еще хоть что-то на полях этого разворота, что дополнило бы, закончило предложение. Но ничего не было – следующий разворот и следующие слова словно были написаны через какой-то промежуток времени, в них сквозила воля и опыт другого человека.
«Нет сомнения. Вне зависимости от его воли я продолжу то, что начал. Я чувствую свою смерть, но пока я нужен ему – я смогу сражаться за нас. Она все еще со мной».
За стенами шатра раздался сигнал к побудке, я лишь размяла затекшую шею и прищурилась, сопоставляя буквы и составляя очередную фразу. Она была настолько плохо прописана, что я потратила на нее времени едва ли не больше, чем на весь предыдущий фрагмент.
«Это внутри тебя. Ничто не способно ее отнять…» – Я билась над текстом последних страниц, когда за пологом раздался нарочито громкий кашель мастера меча.
– Входи, – бросила я, даже не поднимая головы, зная, что природное любопытство, которое этот человек сумел сохранить, не даст ему прерывать моего занятия.
Харакаш отвернул полог, зашел и подступил ближе, чтобы тут же сунуть любопытный нос в молитвенник, хмыкнуть, отойти и сесть на сундук, предварительно опустив его крышку.
Некоторое время в шатре царила полнейшая тишина – я перебегала взглядом с расположенных на полях, казалось бы, случайно нарисованных в столбец символов на соседнюю страницу, ища сходство.
– Дай нож, пожалуйста. – Я протянула руку, не сводя взгляда с нечитаемых символов, и почти тут же ощутила приятную шершавость оплетенной кожей рукояти.
В отполированном лезвии отражались линии, но я все так же не могла их прочесть – пусть они и походили на буквы храмового наречия, но какие-то куцые, надломленные. Раздраженно наклоняя полоску стали то так, то этак, я крутила молитвенник, потом недовольно фыркнула и с разочарованием вернула нож островитянину.
Глупо было думать, что расшифровка спрятана в простом отражении… Ну что ж, я хотя бы попыталась. Пусть вопросов без ответов ощутимо прибавилось, но эти вопросы есть, а это уже половина дела!
Мастер меча смотрел на меня вопросительно, и я какое-то время думала, с чего начать разговор. С того, что я нашла в молитвеннике? Со слов благодарности? С того, к каким выводам я пришла?
– А кто меня раздевал? – Внезапный вопрос, возникший в голове, слетел с языка раньше, чем я успела тот обдумать. Стоило мне только озвучить его, как Харакаш буквально согнулся в приступе хохота, вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы. – Что? Да что в этом смешного?! Эй! – Я недовольно завернулась в одеяло, а потом высунула из-под него голую ногу и попыталась легонько пнуть бесстыже ржущего наставника в колено.
– Раздевать рыцаря – обязанность оруженосца. У тебя что, есть иные варианты? – Островитянин ловко соскочил с сундука, не позволив мне даже коснуться его, и ехидно прищурился, смотря на мое вытягивающееся лицо.
Да нет. Ну не может быть. Не-э-эт, не верю! Чтоб Альвин полез меня раздевать? Да скорее верховный жрец начнет практиковать аскезу и уйдет в паломничество по Вольным степям…
– Я позвал Дору. Надеюсь, ваше высочество ничего не имеет против? – Поймав брошенную в него подушку, Харакаш метко вернул ее обратно, влепив мне прямо в лицо, и выскочил из шатра, ехидно хихикая и сообщая напоследок, что у меня ровно четыреста ударов сердца до того, как он пришлет Альвина облачать меня в доспехи.
И уж если я что-нибудь уяснила в этом мире, так это то, что если рыжебровый что-то сказал, то он это точно сделает.
Бурча под нос беззлобные ругательства в адрес одного недоделанного лысого юмориста, я снова выбралась из кровати и принялась шустро одеваться – приоткрытый полог изрядно выстудил шатер.
То и дело мой взгляд возвращался к раскрытому молитвеннику. Неразгаданная тайна бередила воображение и больно колола самолюбие, но я понимала, что для решения мне не хватает какого-то ключа.
Споро убрав с кровати письменные принадлежности в седельную сумку, я принялась надевать броню на ноги как раз в тот момент, когда у приподнятого полога нарисовался мой оруженосец.
Перекинувшись дежурными пожеланиями доброго утра, мы в четыре руки принялись упаковывать меня в доспех. Надо сказать, что теперь у нас это дело занимало от силы пару минут – я уже не лезла руками куда попало, мешая Альвину, а занималась строго теми вещами, которые мне было делать удобно, например, затягивала ремни на боку кирасы, пока мой телохранитель крепил горжет. Или подтягивала крепления на перчатках, в то время как он вдевал мою ногу в сабатон и скреплял его с защитой лодыжки.
