Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Устя медленно кивнула:

– Сила… откуда она в нашем роду?

– А вот так. Когда государь Сокол на Ладогу пришел, с ним и твой предок был. Велимиром его здесь прозвали, а старое имя он отринул. Так получилось, полюбил он. Встретил в лесу да и полюбил волхву.

– Ой…

– То-то и оно. Богиня бы этот союз не благословила никогда, случайность помогла. Налетели на святилище степняки. Они и сейчас иногда нас беспокоят, а уж тогда и вовсе зверели от крови. Налетели, священные деревья порубили, воинов стоптали, жриц хотели в полон увести. Предок наш на то время рядом был с дружиной. Кинулся в бой, своих людей положил, сам едва с жизнью не расстался, но отстоял правду. И святилище спас, и волхвиц. Уж потом его в святилище выхаживали. И дала Жива свое благословение. Он кровь за нее пролил, он за любовь едва с жизнью не расстался, грех такому мешать. Ушла наша прапрабабка из святилища… а вот сила в ней осталась. Кровь осталась.

– И проявляется.

– В нас всех она есть. Всех, кто от нашего корня идет. В отце твоем, брате, сестрах. Просто в ком-то она вспыхивает, а в ком-то так и спит. Годами спит, десятилетиями. А в момент опасности просыпается, поет, зовет за собой.

Устя подумала, что у нее так и вышло. Куда уж опаснее.

– А бывало так, что нашу кровь другие люди пробуждали?

– Всякое бывает. Только опасно это, умереть можешь. И ты, и тот человек, которого пробудить захочешь.

Уже умерла.

И Устинья, и Верея… обе они там остались, черным пеплом осыпались. Только не расскажешь о таком. Никому.

– Я не буду, бабушка. Я просто… для знания.

– Для знания надобно. А делать… лучше такое не делать, пока перед тобой выбор не встанет: жить или умереть. Я уж думала, в нашей крови сила окончательно уснула. Раньше на два поколения одна волхва была, а то и в каждом поколении. А сейчас… прапрабабка я тебе. И то не впрямую, между нами четыре поколения пролегло. Я уж и не надеялась.

– Ты меня… почуяла?

– На таком расстоянии я ничего не почувствую. Мне матушка Жива привиделась, сказала к тебе ехать. Я и собралась тотчас. Так-то я бы в осеннюю пору дома сидела, не грязь месила. А то пришлось ехать. Повезло – быстро домчались. Матушка благословила, не иначе.

Устя с благодарностью подумала о богине:

– В святилище бы еще раз сходить.

– Сходим. Обязательно сходим, Устюшка. А сейчас садись, буду учить тебя правильно дышать.

– Дышать?

– Дышать, двигаться, силу свою собирать вот здесь… – Сухой старческий палец коснулся лба, потом сердца и солнечного сплетения. – Это не все точки, но начинать с них надо. Научишься, потом по телу силу разгонять будем. И далее…

– Я ее здесь чувствую. – Устя прижала руку к сердцу. Туда, где грело, жгло, пекло…

– Это хорошо. Но мало. Учиться все одно надобно. У тебя одной сила проснулась?

– Вроде бы да.

– Аксинья что?

Устя пожала плечами:

– Я за ней ничего не приметила. А так – кто знает?

– Хорошо. На нее я потом посмотрю. А ты садись ровно, спину выпрями и делай вдох. Вот этим местом. – Сухая ладонь легла на живот, показывая, какие мышцы надо напрягать. – На четыре счета. И выдыхать так же будешь. Будешь сейчас сидеть и дышать, поняла?

Устя кивнула. И, закрыв глаза, сделала первый правильный вдох.

Учиться.

В этот раз она не останется безоружной!

У царицы Любавы слово с делом не расходилось. И сына, который заглянул в терема, она поймала мгновенно.

Как тут не поймать, когда о каждом его шаге сорок человек доложат? А еще сорок просто добежать не успеют. Это ж дворец, здесь на каждом шагу слуги, холопы, стражники…

Фёдор как раз две мошны собрал для сестер Элизы, как к нему матушка пришла.

Сама пожаловала. Не к себе позвала, лично явилась.

– Феденька, сыночек любимый!

Фёдор обернулся к матери и заулыбался.

Любит его матушка. Любит. И он ее тоже.

– Маменька.

Чтобы поцеловать чадушко, Любаве пришлось на цыпочки встать, а сына за вихры потянуть. Вымахал, оглобля.

– Феденька, поговорить с тобой хочу. Посидишь со мной?

Ага, посмотрел бы Федя на того, кто вдовой царице откажет. Опасно это…

– Конечно, матушка. О чем разговор пойдет?

– О возрасте твоем. О делах государственных. Сам понимаешь, тебе уж третий десяток пошел. Ты наследник Борисов, когда с ним что случится, кому на трон сесть?

Фёдор поморщился.

На трон ему не хотелось. А маменьке так очень даже его царем мечталось увидеть. Вот и сидела б там сама, неймется ей…

– Маменька, Борис женат, и дети у него будут.

– Будут, конечно. А ты не женат. И деток у тебя нет, а мне так внучка хочется. Или внучку на руках подержать. Феденька, старею я…

А наследник во все верит, конечно. Сказал бы кто царице, что она стареет, дня бы не прожил. Каблучками затоптала бы. Дорогих сафьяновых туфелек. Но Фёдора надо было уговаривать.

– Маменька, ты у меня молодая и красивая. Самая лучшая. Тебя с боярышнями рядом поставить, никто и не догадается, что у тебя сын есть.

– Льстец, – улыбнулась царица, сына по руке погладила. – Феденька, жениться бы тебе.

– Маменька…

– Понимаю, абы на ком не хочется. Так я тебя и не уговариваю. Скажи, а по душе ли тебе боярышня Заболоцкая? Устинья?

Фёдор словно конь на скаку остановился. У него, кажется, даже лицо сплющилось.

– Маменька? Ты… откуда?

– Знаю откуда? Дядя твой рассказал, что заинтересовала тебя боярышня. Неуж это такой секрет?

Фёдор поморщился.

Секрет, не секрет… понятно же. Дядя – человек подневольный. Это Руди сам решает, что сказать, о чем промолчать. А дядя что та глина, в любых руках поддаваться будет.

– Я сам хотел сначала посмотреть. Подумать.

Любава кивнула.

– Прости дядю, не со зла он. И я не со зла. А все-таки что ты о ней думаешь?

– Не знаю, – сознался Фёдор. Днем раньше сказал бы он, что нравится ему Устинья. Что сильно нравится, может, и люба она ему. А сейчас… вспомнил Элизу – и словно мертвечиной повеяло. – Не знаю, маменька.

– А как узнаешь, так скажешь мне?

– Конечно, маменька.

– Я тогда пока с Борисом поговорю, чтобы разрешил он тебе жениться.

– Про Устю скажешь?

Устю.

Это сказало царице больше, чем час рассказа. Ежели она уже для него Устя… значит, думал он о ней, примерял уже, загадывал. О чужом человеке, о безразличном, Федя не сказал бы так.

Можно с Борисом поговорить.

– Не скажу пока, Феденька. Ни к чему. Там еще Маринка его, ей такое знать не надобно. Попортят еще девку.

И снова впилась глазами.

Фёдор так и дернулся, вспыхнул, кулаки сжал.

Да, зацепила его эта Устинья. А царица ее видела, девушка правильная. Спокойная, рассудительная, вроде как покорная… она еще разузнает, но для ее сына – в самый раз. И прекословить не будет, и верховодить не попытается. Как была Любава главная для сына, так и останется. Это правильно.

– Думаешь?

– Уверена я в том. Для Маринки твоя свадьба поперек сердца станет. Она будет что змея ядовитая… да все равно я хитрее. Поговорю я пока про твою свадьбу, чтобы Борис разрешил сватов заслать. А имя потом назову.

– Хорошо, маменька. Делай, как лучше будет.

– Сделаю, сынок. Ты знаешь, люблю я тебя, ничего тебе во вред не допущу.

– Знаю, маменька.

Любава гладила сына по волосам и думала совсем о другом.

А когда б ты знал, сынок, каким трудом ты мне достался, какой болью, каким отчаянием…

Не надобно тебе о таком даже задумываться.

Мне достанет за мои грехи платить, а тебе и ни к чему такая ноша. Я и на исповеди промолчу.

Аксинья над вышивкой грезила, когда в светлицу бабка вошла.

Так-то Агафья прабабка, конечно. Но век бы Аксинье ее не видеть! Не любила она Агафью за ее внимательные глаза, за злой язык… за то, что Агафья тоже ее недолюбливала.

– Сидишь? Ворон считаешь? Много ли пролетело?