Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Вот это было самым слабым местом в плане Руди. Казалось бы, чего уж лучше для продажной девки – с вечера себя продала, можно и с утра еще добавить. А ее чего-то домой понесло?

Но прокатило.

Может, потому, что Элиза действительно не любила оставаться у кого-то на ночь. Может, просто всем было безразлично. А может, и царевич перстень дал да и сказал идти восвояси, вот она и ушла. Недоступное-то завсегда слаще, у баб же разные уловки.

И такое могло быть…

Дело житейское.

На том и сошлись.

Тело понесли в церквушку, Магрит увели домой отпаивать и утешать, а Руди отправился к Фёдору. Им еще предстояло побеседовать.

Проспался ли, пьянь бессмысленная?

Когда загремели ворота, Устинья и внимания не обратила. Занята была.

Ругалась с нянюшкой.

Самое сложное не вылечить больного, а долечить его, так-то.

Когда человек ленивый, это легче. Он и сам лишний раз не встанет, и бед себе не наделает. А когда человек живой, да деятельный, да к труду привыкший… вот и уговариваешь нянюшку, что надобно еще нужну́ю посудину потерпеть да по лестницам не бегать, чтобы сердце не зашлось, чтобы долечилась она.

А няня спорит, нянюшке уже скучно, горестно…

Няне делать что-то хочется, а можно пока только лежать да рассказы занимательные слушать. Не уследишь – мигом вскочит и помчится, а ей покой надобен.

Вот и сидела Устя, вот и ругалась…

Когда дверь открылась, она только голову повернула – кто там пришел?

А в следующий миг кинулась на шею старушке, вступившей в горницу, да так важно, словно царица какая. Хотя так взглянешь и не подумаешь, что старушка что-то значит.

Ну, бабушка.

Невысокая, худенькая, легкая, словно птичка, на голову ниже Устиньи, тонкокостная. Черные волосы под рогатой кикой, до сих пор черные. Может, пара там седых прядей. Не больше. Лицо с тонкой смуглой кожей почти без морщин. Серые глаза, такие же, как у самой Устиньи, крупные ясные, словно освещают лицо – и кажется она на десять – двадцать лет моложе. А сколько ей на самом деле?

Кто ж знает. Сто лет? Сто пятьдесят?

Не живут столько. Да прабабушке-то безразлично. Она-то живет и хорошо себя чувствует. И на ногу легка, вон по ступенькам в терем пробежала, не запыхалась.

Одета просто, ни бархата, ни соболей, ни парчи узорной, а все равно поклониться хочется. Как-то так она двигается, ходит, голову поворачивает… одно слово – волхва. Хоть и без посоха. Да и не нужно ей. То мужские игрушки, а ей сила есть – и ладно будет.

– Прабабушка!

– Я, внученька, я. А ты лежи, Дарья. Встанешь – так я об тебя хворостину обломаю, как в детстве твоем. Хочешь все лечение прахом пустить?

Устинья с восторгом пронаблюдала, как няня, которая только что скандалила, укладывается обратно и принимает самый кроткий вид.

– Бабушка, родненькая, благодарствую!

– А ну, дай-ка я на тебя посмотрю, внучка.

Устинья, конечно, приходилась Агафье правнучкой, а то и праправнучкой, и то по линии брата, но кого это интересовало?

Уж точно не двух волхвиц. Одну старую, а вторую… вторая пока еще своей силы не знала. Агафья смотрела на Устинью внимательно, а потом взяла ее за руку.

– Тяжко тебе было?

– Очень, бабушка.

– Теперь я рядом. Я помогу, внученька.

Устя кивнула.

И молчала, потому что горло словно удавкой перехватило. Она не одна?! У нее есть поддержка?

Прабабушка поняла, что девушка сейчас разрыдается в голос, и рукой махнула.

– Посиди пока так, а я Дарью посмотрю…

Устя и сидела.

Наблюдала, как прабабушка осматривает няню, как что-то делает, но что? Она пока не понимала. Сила есть, а знаний нет. И без них хоть ты обсмотрись – не повторишь.

А и ладно.

Прабабушка приехала намного раньше, чем в той истории, она научит, она подскажет… Сделать-то Устя и сама сделает, она сейчас на многое способна. Но есть вещи, которые она должна еще узнать. Есть, и вещей таких множество.

Наконец осмотр был закончен, и Агафья потянулась всем телом. Совсем по-молодому, и не скажешь, что через пять лет умрет она…

Сама ли?

Устю как иголкой кольнуло.

А и правда? Сама ли помрет прабабушка или кто еще добавит? Не просто ж так рощи вырубаются, волхвы и волхвицы под корень изводятся! Неладное что-то творится в Россе…

А что?

Надобно об этом с бабушкой и поговорить. Только всего ей не раскрывать, нельзя.

Устя не знала, откуда возник этот запрет. Просто чуяла. Глубоко под сердцем жила в ней уверенность. Надо молчать. О том, что с ней случилось, откуда она пришла, как благословила ее матушка Жива – молчать! Не то хуже будет, куда как хуже…

– Проводи-ка меня, Устяша, в мою горницу. Там и побеседуем, а то вон Дарья уши навострила, сейчас шевелить ими начнет, как в детстве.

Няня фыркнула и повернулась к стенке.

– Вот и правильно. Поспи, Дарёна, поспи. Сон – он лечит. И не думай ни о чем, не надобно тебе… спи…

Голос прабабки набрал силу, мягким одеялом окутал комнату, закружил… Устя едва сама не пошатнулась. Удержалась, головой тряхнула.

– Нарочно ты? Да?

– Посмотреть хотелось, – не стала отрицать прабабка. – Вот что, пойдем-ка, Устяша. Поговорим.

Устя кивнула и последовала за прабабкой.

Поговорить хотелось. И узнать кое-что важное. И спросить…

У них ведь еще есть время, правда? Есть же?

Фёдор просыпался тяжко, муторно, словно из черного болота себя вытаскивал. Болело все.

Голова болела, желудок, руки…

Руки-то почему?

А потому…

Стоило перевести взгляд на руки, как Фёдор увидел на них следы женских когтей. Это ночью вчера не заметилось, а сейчас-то…

Элиза жизнь свою продавала дорого, сражалась как могла. И руки ему так подрала – до живого мяса. Жаль, не помогло. Да что там! В том состоянии Фёдора надо было створкой от ворот лупить – не заметил бы, но сознание б потерял. А царапины…

Что там тех царапин?

Тьфу, ерунда!

Фёдор вспомнил, как билось, выгибалось под ним в жажде жизни гибкое девичье тело… накатила тошнота. Мужчина повернулся – и от души обрыгал пол.

Руди, который как раз вернулся домой, услышал эти звуки.

Кивнул, прихватил ведро с холодной водой – сам, не доверяя слугам, тех он вообще отослал – и пошел наверх.

– Проснулся ли, царевич? Подобру ли?

Ответом ему был новый желудочный спазм.

Руди церемониться не стал и от души опрокинул на Фёдора ведро с водой. Прямо на кровать, не жалея перины.

А и плевать, посушат!

Помогло.

Тошнить Фёдора перестало, но двигался он пока не слишком уверенно. Руди подхватил парня под изодранную руку и потащил вон из комнат, на задний двор. Там самолично вытащил из колодца еще несколько ведер с ледяной водой – и опрокинул их на голову царевичу.

Помогало преотлично.

Взгляд у Фёдора становился осмысленным, лицо вытягивалось, а когда он схватился за голову и застонал, Руди понял, что лечение прошло успешно. И поволок царевича в дом.

Плеснул в кубок вина, протянул царевичу.

– На, Теодор, поправься.

– Руди, я…

– Выпей. Как лекарство, залпом, – жестко распорядился Руди.

Фёдор повиновался. И Руди принялся ему объяснять ситуацию:

– Теодор, друг мой, я тебя очень люблю. Ты дорог мне, как родной сын, я знаю тебя с малолетства.

– О, Руди…

– Потому запомни. Вчера вечером вы познакомились с Элизой, приятно провели время, и ты подарил ей кольцо с лалом. Ты понял?

– Да, Руди.

– Потом ты уснул, и она ушла домой. По дороге на нее напали, убили, ограбили и бросили бедную девочку под забором. Это огромное горе, но ты должен его пережить как мужчина.

Фёдор схватился за голову:

– Руди… поверь, я просто не понимаю, что со мной случилось!

– Я тоже не понимаю этого, Теодор, – посерьезнел Руди. – Ты часто бывал со мной в веселых домах, и никогда такого не было.

Напротив. Девушки жаловались, что царевич вялый и снулый, такого пока разожжешь, сама запыхаешься. Час вокруг него пляшешь и так, и этак, да и потом – как получится. Ну, ущипнуть может, прихватить – силы своей он не соразмеряет, но то другое. Не от страсти.