Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

– Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца да листом крапивы ходила – все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.

– А дознались-то как?

– Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоили, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку – нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.

Михайла покивал раздумчиво.

Что ж. И такое бывает.

Мало ли кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет да на детей покушаться, хорошего мало будет.

– И что с ней теперь?

– Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.

Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.

– Благодарствую.

И к Фёдору.

– Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.

Фёдор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.

И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась да плевалась.

И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.

И как поджигали его, и мехами дым отгоняли – не задохнулась бы ведьма проклятая раньше времени…

Фёдор смотрел не отрываясь, каждой секундой наслаждался. А Михайла…

На ведьму он не смотрел, противно было. А вот крики слышал. И запах чуял, а уж когда на Фёдора посмотрел…

Вот тут Михайлу и пробрало.

Кинулся он за ближайший помост – и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает…

Фёдор наслаждался.

Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном наслаждался.

Определенно, что-то с ним не так.

– Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе?! Да я тебя…

Крик разносился по всему терему.

Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?

Бабушка еще уехать не успела, а он…

– Батюшка?

Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.

И кажется…

Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал… зачем?

Устя даже разозлилась на себя. Вот вопрос-то, учитывая, что на девке сарафан порван и на щеке след от боярской пятерни пропечатался.

– Пошла вон! – рявкнул боярин дочери. – А ты… я сейчас тебя…

И выглядел он так… Устя точно поняла: сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что?! Что она такого сделала-то?

Рассуждать было некогда.

– Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.

Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.

Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.

– Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, – продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца. – Прости меня, пожалуйста…

И слезы градом покатились…

Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ею Настя не стала. Жить хотелось…

– Да что случилось-то, Устинья?

– Батюшка… прости меня, родненький…

Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать:

– Батюшка, не нарочно я…

– Да что ж ты такого сделала, дурища?

– Батюшка, я… не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон…

– Да что ты такого натворила?! – окончательно вышел из себя боярин.

– Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась… сама пыталась. А тут крик… Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!

Боярин только головой покачал.

Какие ж бабы дуры!

– Какие языки ты сама выучила?

– Латский да франконский. – Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.

– Ну, скажи что-нибудь по-франконски.

Устя кивнула.

– Ком алле-ву? [34]

Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.

С одной стороны, не бабское это дело – учение. Понятно, читать – писать – считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее – к чему? Бабье дело семьей заниматься.

С другой стороны… а что с другой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.

– И ради этого ты так бежала и орала?

Устя потупилась.

Ну не скажешь ведь: бежала, чтобы не дать тебе глупость сделать, орала, потому что ты, батюшка, орал, другого способа до тебя достучаться и не было.

Боярин кивнул:

– Дура как есть. Хорошо, иди да Настасью сюда кликни.

Усте это не понравилось. Она тут на весь терем себя дурой выставляет, чтобы Настьку все-таки запороли? Вот еще не хватало!

– Батюшка, знаю, что не в свое дело я лезу…

– Вот именно.

– Я у маменьки попросила Настасью себе в прислуги. Маменька и отдала.

– Вот как?

– Ее вина – мой ответ.

Теперь задумался боярин.

А что он скажет? Я твою девку на спину завалить хотел, а она отказываться начала? Я и осерчал? Как-то такое дочерям незамужним и не говорят.

– В чем она провинилась, батюшка?

– Эм-м-м… дура как есть. Приказал ей одежду мою починить, так она орать начала.

– И правда дура, батюшка. Давай я твою одежду и починю, и выстираю, и почищу. Чего ты эту дуру позвал, я б все лучше сделала, – согласилась Устинья.

Боярин только рукой махнул.

Гнев прошел, и он лишний раз убедился, что все бабы дуры. Судьба у них такая, наверное.

Настасью Устинья нашла на сеновале. В сарае, в котором хранилось сено.

Та ревела в сорок три ручья, и пришлось сильно дернуть холопку за ногу, чтобы та обратила внимание на боярышню.

– Чего воешь?

– Боярышня? Тебе чего?

Так бы Настасья промолчала, куда уж ей, холопке у Заболоцких, голос повышать. Но коли все равно засекут…

– Того. Отец на тебя не гневается, я ему сказала, что ты мне прислуживаешь. Поняла?

Настасья захлопала глазами, как разбуженная сова. Боярина понять можно было. Красивая баба – она и после долгих слез была красива. Высокая, статная, с золотой косой до колен, с васильковыми глазами, круглолицая, что называется – кровь с молоком. Тут кто хочешь соблазнится.

– П-поняла.

– Что ты ему сказала такого? Мне знать надо, ежели что…

– Что с Егоркой я… боярин ведь уехал. А я замуж хочу за Егорку, детей хочу… люб он мне!

– А ты ему?

– И я…

– Не будет он тебя попрекать, что не девкой взял?

Настасья только рукой махнула.

– Да знает он про твоего батюшку, боярышня. Про все знает. Сказал, ему все равно, что было. До него… он тоже не в поле себя нашел, и у него бабы бывали. Вот когда потом – уже измена. А до того нестрашно. Я с батюшкой твоим поговорить хотела, а он сразу меня начал… – Настасья поняла, что о таком как-то и не надо бы боярышням говорить, о другом сказала: – Ежели б разрешили нам в деревню уехать, Егор – он с лошадьми хорошо понимает…

Устинья только рукой махнула:

– Хорошо. Поговорю я еще раз с отцом, пусть он тебе приданое даст. И лишний раз ему на глаза не попадайся. Поняла?

– Да, боярышня…

Устя махнула рукой и вышла вон. И не видела, как холопка проводила ее удивленным взглядом.