Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Боярин задумчиво разглядывал Михайлу.

Был Платон Митрофанович и умен, и хитер, но с такими, как Михайла, до сей поры… Хотя нет! Сталкивался! Просто те постарше были, а этот почти мальчишка. Сложно себе и представить, что опасен он и коварен, как та змея. Вот и не распознал боярин опасности. Шевельнулась было мысль, но Платон ее и придавил. Сразу же.

Понятное дело, когда ты к реке попал, грех не напиться. И уходить от нее не захочется. Вот Михайла и хочет за царевича зацепиться.

Так тут выгода обоюдная.

И Михайле хорошо, и царевичу свои люди надобны. Пусть остается, найдем ему работенку. Стольник, постельничий… да мало ли мест рядом с царевичем? Пусть под рукой будет, вроде как парнишка неглупый. И смерть сегодня от Фёдора отвел.

Пусть при нем останется.

– Хорошо. Лежи, а я к тебе еще раз лекаря пришлю. Не думай ни о чем, найдется тебе местечко при царевиче.

– Благодарствую, боярин. Не подведу.

– Вот и не подводи, – еще раз остро взглянул Раенский и вышел вон.

Михайла отвернул лицо к стене – и впервые позволил себе расслабиться.

Поползла злобная ухмылка, сверкнули зеленым болотным льдом глаза.

Все получилось ровно, как он и загадывал. Когда б к нему вдовая царица пришла, было б еще лучше, ну так не по чину ей. То и понятно. Небось при дитятке сейчас…

Перепугался, царевич?

То ли еще будет!

Конечно, боярином ты меня не сделаешь, вотчину не подаришь, но при тебе я останусь и денег найду, а дальше и видно будет. Не сразу Ладога строилась.

Год-полтора у Михайлы еще есть, а там и свататься можно.

Справится он.

Подожди, Устя, моя будешь! Только подожди чуточку.

Разговоры у царской четы велись обычно по ночам. После того, как первый пыл страсти утолен, можно и кваса испить, и поговорить.

Борису с супругой и разговаривать нравилось.

Умна, этого не отнимешь. А и что толку в дурочке? Прекословить не будет? Так ведь и умных не ро́дит! А для царя это важнее…

Ежели золотарь какой, так ему умная баба и ненадобна – к чему? Выгребные ямы чистить и так справится. А царю державу надо передавать. И глупых детей…

Эх, вот Федька баран бараном, даром что царевич. И в кого бы? Мать у него умна, этого не отнимешь, отец дураком не был. А сын не удался.

Кому его травить-то понадобилось?

– Вот и я удивляюсь, – согласилась рядом Марина. Оказывается, последнюю фразу Борис вслух произнес. – Кому это надобно? Он же ничего не решает, ни на что не влияет, и джерманцам то ни к чему, разве франконцам? Те могут. Но опять-таки. Царевич – не дворняжка безродная. Когда ты дознаешься правды, ты не пощадишь.

– А дознался бы? Али нет?

– Почему б не дознался?

– Подумай, милая, когда б так случилось, что Фёдор яда откушал, да и помер в том кабаке. Могло быть?

– Могло. Я с лекарем говорила. Тот мальчишка… Михайла Ижорский, он чудом жив остался. То ли яда не так много съел, то ли быстро на него отозвался.

– То есть?

– Лекарь мне объяснил, все по-разному чувствуют. Один, поев несвежих щец, сразу в нужник побежит, второй полночи промается, а все одно плохо ему будет, третий и не почует ничего. Разве что потом животом помается чуточку, да и забудет. Вот Михайла оказался из первых. Которые чувствительные.

– А Фёдор мог бы и не сразу ощутить.

– Да. А как яд бы в кровь всосался, его б ничего и не спасло.

– Надо будет наградить парня.

Марина кивнула. Фёдор ей пока был нужен. Так что…

– Допустим, Фёдор бы там и помер, в кабаке.

– Ага. Дружки б его перепугались, начали б татя искать своими силами, тут бы народ крикнул бить джерманцев – и что б началось?

Марина только поежилась.

Что такое бунт, она знала. И как бывает страшна толпа, когда на кого-то охотится – тоже.

– Жуть бы началась.

– Правильно. Столица б дней десять не успокоилась, и как тут татя сыскать?

– Никак. А что джерманцы говорят?

– Что неповинны они. Ничего, палачи дознаются.

– Так, может, и правда они не повинны ни в чем?

– И такое может быть. Посмотрим. Женю я Федьку, пусть дома с женой сидит, а не по кабакам таскается с дружками.

Марина усмехнулась, рука ее поползла вниз по мужскому телу, сомкнулась в нужном месте…

– Пусть… сидит. Главное, чтобы жена была хорошая.

– Смотрины устроим, пусть выбирает. Из правильных…

На том разговоры и закончились. И снова началось сладкое безумие, завертело-закружило… и то, с правильной женой в кабаки не тянет!

Хорошо-о-о-о-о…

– Дуняша, что это такое?

Боярин Заболоцкий письмом помахал перед супругой.

Не писал ему раньше-то царицын брат, не бывало такого. Ан вот лежит письмо, блямба сургучная поблескивает, сломанная.

О чем боярин Захарьин написал?

Да кто ж его знает?

Евдокия и вилять не стала:

– Тут дело такое, муженек. С которого нам выгода великая может быть.

Про выгоду боярин Алексей слушать любил. Даже если баба дурой окажется… ей так от века быть до́лжно. Работа у нее такая, дурачья.

– Какое ж дело?

– Пока тебя не было, боярин, захотелось мне варенья из рябины. Послала я девочек на рынок. И дочери с ними запросились.

– Отпустила ты их?

– Они как сенные девки оделись, Дарёна с ними пошла, холопы. Не было опасности. А вот кое-что другое случилось. Дарёну я расспросила. На ярмарке вор кошелек украл, побежал, в суматохе ее толкнули… да вор-то кошелек украл не у простого человека. У царевича Фёдора.

– Так…

– Там-то Фёдор Иоаннович с нашей Устей и встретился. И вроде как глянулась она ему.

Боярин как у стола стоял, так мимо лавки и сел.

– ЧТО?!

– Так вот, батюшка. В храм он приходил, домой к нам приходил, а в храм так каждое воскресенье теперь ходит, на Устю смотрит.

– А она что?

– Хорошо мы ее воспитали, батюшка. Сказала, что из родительской воли не выйдет, а только и до свадьбы ни на кого смотреть не будет. Хоть там царь к ней посватайся, хоть король иноземный, а честь у девицы одна.

Боярин кое-как на полу зашевелился, на четвереньки повернулся, на ноги встал.

– Вот как… Боярин Захарьин пишет мне, что хорошо я дочь воспитал, чтобы не наказывал я ее строго, умница она да рассудительная. Всяк бы такой гордился.

– За ту вину я уж Устинью сама посекла. И при Дарёне она находилась неотлучно. А что до царевича… Когда что хорошее получится, так я каждую осень ту рябину варить буду?

Улыбка Евдокии была самую чуточку лукавой – и боярин улыбнулся ей в ответ.

Это вроде как и неправильно, но ведь получается-то все как хорошо. Получается? Или нет?

Но коли правда то… Устинья… и царевич Фёдор?! Это ж…

Слов у боярина не было. А вдохновение просто так и не выразишь.

– Устяша, пора мне в дорогу собираться.

– Бабушка…

– Батюшка твой приехал. Сама понимаешь, не рад он мне, да и кто б обрадовался?

– Маменька рада.

– Знаю. Ты их береги. И матушку, и сестрицу. Бестолковая она у тебя…

– Аксинья хорошая. Только…

– Только глуповата, завистлива и склонна во все подряд верить. С такими друзьями и врагов не надо.

Устя промолчала.

Есть такое.

Последнее время Аксинья успокоилась, так ведь и завидовать вроде как нечему. Устя целыми днями за прабабкой хвостом ходила. Слушала, выполняла, наново переделывала.

Как же много она не знала, не умела…

Хотя и сейчас не так чтобы умнее стала. И бабка ее наставляла не показывать никому свои умения. Самый страшный враг любой волхвы, любого волхва – толпа. Испокон веков.

С многолюдьем не справишься, всем глаза не отведешь, не запорошишь. Одолеют.

– Ладно. За сестрой приглядывай, но сильно ей не доверяй. Не по злобе выдаст, так по глупости. А ехать мне надобно. Я в святилище ходила, с сестрами разговаривала. И – твоя правда, Устя. Война у нас.

– Война?

– Необъявленная, так от того и не легче. Все верно, вырубаются рощи, на волхвов и волхвиц охотятся, изводят нашу исконную веру, Устя. Не знаю, как и кто, но уничтожают нас.