Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

А тут и в дверь постучали.

– Боярышня Устинья, боярин кличет.

Устя подошла к зеркалу, посмотрелась.

Хороша, спору нет. Сарафан темно-синий с серебряной вышивкой, рубаха белая, в косе лента синяя, на голове маленький венчик серебряный. На ногах башмачки козлиной кожи.

Коса длинная по платью бежит, стелется… Устя ее на грудь перекинула.

Хороша?

И глаза у нее такие глубокие стали, словно море грозовое.

Теперь еще губы покусать да за щеки пощипать, а то кровь от волнения и отхлынула. А белилами да румянами Устя и не пользовалась. Вредные они… и ни к чему.

И пошла вслед за холопом.

Даже и не удивилась, боярина Раенского увидев. Поклонилась – и встала молча. Они звали – им и говорить.

Платон Михайлович поднялся, подошел к Устинье, вокруг обошел.

Как мимо лошади на ярмарке.

Устя в себе воспоминания давила.

Да и не было у нее ничего особенного, такого, что с Раенским было связано. Не интересовала она его, так-то. Баба – и баба. Была б умная, боярин бы с ней поговорил. Может, и помог бы.

А с дуры какой спрос? Пусть сидит да молится почаще.

Так слов боярин и не дождался. Устя как смотрела на батюшку, так и смотрела.

– Ох и хороша же ты, боярышня. Как яблочко наливное, так и съел бы.

Молчание.

А что тут говорить, боярин же вопросов не задавал? А что хороша… она и сама знает!

– Молчишь, Устинья Алексеевна? Ничего сказать мне не желаешь?

– Так ты ни о чем и не спрашивал, боярин Платон Митрофанович.

– Верно. А сама не догадываешься, к чему мы тебя позвали?

– А зачем девку позвать могут? Либо ругать, либо сватать.

– Ругать тебя вроде как и незачем. А сватать есть за кого. Не догадаешься дальше-то?

– Я, Платон Митрофанович, гаданием не занимаюсь, это супротив Бога. А думать… где уж девке думать, ее дело выполнять, что батюшка прикажет.

Алексей Иванович аж выдохнул.

Умна у него, оказывается, дочка?

Платон Митрофанович снова кивнул согласно:

– Ежели батюшка тебе замуж идти прикажет?

– Такая доля девичья.

– Даже и не спросишь, за кого просватают?

– За дурного человека ни батюшка меня не отдаст, ни ты, боярин, не посватаешь.

– И наново верно. Что за дочка у тебя, боярин! Что ни слово, то золото!

– Устя у меня сокровище, – довольно кивнул боярин. – И хороша собой, и умна, и по хозяйству может, и с людьми приветлива. Такую плохому купцу и не отдашь.

– И не надобно плохого. Вот что, Устинья Алексеевна. Ты мне сейчас ответь, как на исповеди, – любишь кого?

– Батюшку люблю. Маменьку, сестриц, брата…

– Да я не про ту любовь говорю, – отмахнулся боярин. – Из мужчин, может, люб тебе кто?

– Замуж выйду, боярин, так буду мужа любить.

– И то верно. К Рождеству отбор в царских палатах будет. Невест для царевича пригласят. Не хочешь одной из них стать?

– Как батюшка велит, так и будет.

– Велю, – согласился Алексей Иванович.

– А я из воли вашей не выйду, батюшка. Или можно свое желание высказать?

– А ты не согласна? – удивился боярин. Вроде как и не дура девка-то? Или – начинается? – Или что-то попросить хочешь?

– Хочу. Чтобы сестру мою вместе со мной пригласили. И нам вдвоем легче будет, и она ко мне ревновать не станет. А может, и приглядит ее кто из царских ближников. Не на отбор, не в невесты, а так, сопровождать меня. Можно ей будет?

Раенский только в ладоши хлопнул. Огонь-девка!

– Ох и умна у тебя дочь, Лексей! И о себе, и о сестре!

Устя промолчала. А что? Ее же не спрашивают, вот она и стоит. И молчит.

– Приедут за вами обеими, боярышня. Слово даю. А теперь скажи мне вот еще что. Коли умна ты, не могла не заметить племянника моего. Царевича Фёдора. Видела ведь?

– Видела.

– Ничего сказать ему не хочешь?

Устя впервые поглядела в глаза боярину.

– Хочу, Платон Митрофанович. – Боярин Заболоцкий аж на стуле своем резном подскочил, словно резьба иголками покрылась. – Передай царевичу, коли я обидела его чем, то не нарочно. Но у девки только и есть, что девичья честь. И блюсти я ее буду строго, как и раньше блюла. Пусть не гневается на меня за то.

Алексей Иванович выдохнул.

Платон Митрофанович прищурился:

– Умна ты, девка. Только сама себя не перемудри.

– В палатах и поумнее меня сыщутся.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Устя молча кивнула. Она вообще старалась молчать. И зубы стискивать. И порадовалась, когда отец ее кивком отпустил. А потом пролетела по терему, забилась в кладовку, почти упала на сундук в темном углу – и зубы застучали.

Получилось ли?

Добьется ли она своего?

Справится?

Первые шаги она сделала вроде как успешно. Но что дальше-то будет?

Какое оно будет?

Ох, подышать надобно, как бабушка учила, а то она сейчас тут и сомлеет от волнения. И дышать, и силу по телу разогнать, не то худо будет. Вот так.

И еще немножко.

Надо, надо справляться с этим. Впереди еще много встреч предстоит, и люди будут самые разные, и из прошлого, и… и ОН!

Не совладает с собой в этот раз – обоих вновь погубит. Она ведь тогда тоже умерла. Рядом с ним.

Навсегда.

Сейчас ей второй шанс дали, так что дыши, Устя. Вот так, и еще вдох. И не останавливайся.

Поздно вечером чуточку подвыпивший боярин Раенский поскребся в покои вдовой царицы. И был тут же впущен сенными девушками.

– Рассказывай, Платоша. Что там за девушка, какая она?

Боярин долго не раздумывал:

– Умная она, Любавушка. Коли ты ее своей союзницей сделаешь, большая от того польза нам всем произойдет.

– Умная?

– Редкую птицу себе племянничек приглядел. И собой хороша, хоть до тебя ей и далеко, и неглупа. Себя понимает, уважительна и рассудительна. Пока я с ее батюшкой разговаривал, человек мой по подворью погулял. С холопами поговорил, со слугами. Все про боярышню Устинью только хорошее говорят. Не гневлива она, не криклива. Но коли скажет, то надобно слушаться. Она и объяснит, что делать надобно, и зачем – тоже объяснит. И сама руки замарать не побоится. За нянькой своей ухаживала, к черной работе приучена.

– Это хорошо.

– Гордость в ней есть. А вот нелепой гордыни и в помине нет. Прислушаться к разумным речам она завсегда готова.

– Не будет она Фёдора под себя гнуть?

– Будет, Любавушка. Обязательно будет, потому как она сильнее. Но если вы договоритесь… преград вам никаких не будет.

– Надобно и мне будет посмотреть на нее.

– Обязательно. Я с ней поговорил. Знаешь, о чем она меня попросила?

– О чем?

– Взять ее сестру на отбор. Только не в невесты царевичевы, а просто подружкой ее. Спутницей.

– Умно́.

– И Фёдору просила передать, что всем он хорош, но она себя до брака блюсти будет. И только так.

– Так ли?

– Мой слуга о ней нарочно спрашивал. Нет у нее никого. Аксинья – та вроде как крутит что-то. Видели ее пару раз ночью во дворе. А вот Устинья – та никогда. Она либо у себя, либо при матери, либо при бабке.

– Еще и бабка? За ней Устинья тоже ухаживала?

– Да, Любавушка. Бабка там плохо себя чувствовать стала, приехала к внучке. Устинья от нее и не отходила, считай, с приезда.

– Хм-м-м…

Конечно, не совсем так было. Но холопы отлично понимали, что про волхву лучше молчать. Чего там тебе хорошего будет?

Правильно, ничего. А вот волхва, коли узнает, что беда из-за тебя случилась… ей и имя знать не надобно. Проклянет – да и все. И язык отсохнет болтливый, и сам помрешь смертью безвременной.

Не успеет?

Ой ли? Может и успеть.

– Я сама на нее посмотрю. Съезжу, полюбуюсь на этакую лебедь. Понравилась она тебе, Платоша?

– Понравилась, Любавушка. От умной женщины и дети умные родятся.

Любава промолчала. И родственника отпустила. А потом отправилась в крестовую.

Упала на колени:

– Господи, помоги! Вразуми, направь на путь истинный…

Господь молчал.