Я начал с простого блюзового квадрата в фа-миноре, безопасный выбор для 1928 года. Правая рука вывела мелодическую линию, разбавленную синкопами, левая уверенно держала басовый рисунок.
После нескольких тактов я почувствовал, как напряжение отпускает, пальцы вспоминают годы тренировок.
Краем глаза я заметил, как О’Мэлли с облегчением откинулся на стуле. Фриман стоял рядом, его глаза чуть расширились, видимо, он не ожидал такого от «финансиста».
Я плавно перешел в нечто близкое к регтайму Джоплина, затем добавил элементы гарлемского страйда, стиля, который в этом 1928 году только набирал популярность. Мои пальцы двигались все увереннее, тело слегка покачивалось в такт музыке.
Перед заключительным аккордом я сделал неожиданную модуляцию и закончил джазовой вариацией на тему Шопена.
Студию накрыла тишина, затем Фриман медленно, с чувством зааплодировал.
— Черт возьми, Стерлинг, вы полны сюрпризов! — в его голосе звучало искреннее уважение. — Приличная техника и неплохое чувство джаза для человека с Уолл-стрит…
Я скромно улыбнулся:
— Музыка моя страсть еще со школьных лет.
— И где вы обучались? — поинтересовался Фриман, теперь уже по-настоящему заинтригованный.
— Частные уроки. Моим учителем был эмигрант из Европы с весьма эклектичным подходом.
Это было правдой, и для меня, и для Стерлинга, судя по найденным документам.
Фриман кивнул и внезапно улыбнулся с хитрым блеском в глазах.
— Впечатляет. Но позвольте испытать вас еще раз. — Он указал на рояль. — Сыграйте что-нибудь… неожиданное. Что-то, что покажет вашу истинную душу музыканта.
Я понял, что он проверяет меня по-настоящему. Руководствуясь внезапным импульсом, я снова сел за рояль. Пальцы на мгновение замерли над клавишами, пока в голове кружились мелодии из будущего.
Рискнуть? Я решился.
Начал с медленного, почти задумчивого вступления, несколько минорных аккордов, постепенно выстраивающих напряжение. Затем мелодия начала разворачиваться.
Лирическая, с легкой ностальгической грустью. Я играл композицию, которая в моем времени стала джазовым стандартом лишь в 1950-х. Мелодия, полная элегантности и скрытого чувства, с неожиданными гармоническими переходами, которые должны звучать новаторски для ушей 1928 года.
Осторожно глянув на Фримана, я увидел, как он застыл, прикрыв глаза и слегка покачиваясь в такт. Его лицо выражало смесь удивления и наслаждения. Я добавил несколько импровизационных пассажей, позволяя пьесе развиваться, но сохраняя ее узнаваемость.
Когда я закончил, в студии воцарилась абсолютная тишина. О’Мэлли выглядел озадаченным. Фриман же открыл глаза и посмотрел на меня так, словно видел впервые.
— Что это было? — спросил он наконец, и его голос звучал непривычно тихо.
— Просто… импровизация, — ответил я, стараясь говорить небрежно. — Что-то, что я придумал однажды вечером.
— Импровизация? — Фриман покачал головой. — Стерлинг, либо вы невероятный лжец, либо гений, которому нечего делать на Уолл-стрит. Эта гармоническая структура… эти модуляции… — Он взмахнул руками, словно дирижируя невидимым оркестром. — Я ничего подобного не слышал!
Я мысленно обругал себя за рискованный шаг, но внешне сохранял спокойствие:
— Рад, что вам понравилось. Возможно, это могло бы стать частью той «Торговой симфонии», которую мы обсуждали?
Фриман быстро подошел к роялю:
— Сыграйте еще раз, медленнее. Я хочу записать основную тему.
Он достал маленький блокнот для нот из кармана жилета, видимо, настоящий музыкант никогда не расставался с возможностью зафиксировать вдохновение.
— Это может стать изюминкой всей композиции, — пробормотал он, быстро набрасывая ноты. — Что-то свежее, но одновременно столь доступное… Публика будет в восторге!
Я снова сыграл мелодию, на этот раз медленнее, позволяя Фриману ухватить каждую ноту. О’Мэлли внимательно наблюдал за мной, и я заметил в его глазах вопрос. Он явно понял, что произошло нечто необычное.
Закончив записывать, Фриман триумфально поднял блокнот:
— Великолепно! Теперь я действительно заинтригован нашим сотрудничеством, мистер Стерлинг. В вас гораздо больше глубины, чем кажется на первый взгляд.
Фриман повернулся к О’Мэлли:
— А вы, громила? Вы тоже музыкант?
О’Мэлли покачал головой:
— Нет, сэр. Музыкой не владею, но поэзию люблю.
— Поэзию? — Фриман насмешливо фыркнул. — Какую же поэзию читает человек с такими кулаками?
О’Мэлли на мгновение задумался, а затем начал декламировать с мягким ирландским акцентом:
— 'Славной музыки той не найдешь среди смертных, увы!
Каждый звук и размер полон неги дотоле.
Нет волшебнее лиры, чем голос твоей головы.
Ах, не пой, не тревожь мою душу, — навек, до могилы.
Мне запомнится песня, чья нежность сильнее любви.'
Глаза Фримана расширились от изумления.
— Йейтс! Не ожидал услышать ирландского барда в этой студии, — он перевел взгляд с О’Мэлли на меня. — Странная у вас компания, мистер Стерлинг. Финансист, играющий джаз, и громила, цитирующий поэзию.
— Я предпочитаю работать с людьми, которые глубже, чем кажутся на первый взгляд, — ответил я. — Как и вы, полагаю. Ведь ваша музыка тоже имеет множество слоев, от развлекательной внешней оболочки до сложной гармонической структуры внутри.
Фриман медленно кивнул, затем решительно протянул мне руку:
— Хорошо, Стерлинг. Вы меня убедили. Я согласен на ваше предложение.
Мы пожали руки, и Фриман продолжил:
— Но у меня есть еще одно условие.
Я терпеливо ждал.
— Я хочу, чтобы вы сыграли со мной и моим оркестром на открытии магазина. Одну композицию. Я напишу нечто специальное, назовем это «Тема молодого маклера». — Он усмехнулся. — Согласны?
Это было неожиданно, но отказываться не стоило.
— Буду считать за честь, мистер Фриман.
— Тогда решено! — воскликнул дирижер. Он повернулся к столу, взял бутылку и три бокала. — Давайте скрепим нашу договоренность. Это отличный бурбон из Кентукки, контрабандный, разумеется.
Он налил по глотку в каждый бокал, и мы подняли их в молчаливом тосте.
— К плодотворному сотрудничеству, — провозгласил Фриман. — И к лучшей рекламной кампании, которую когда-либо видел этот город!
Мы выпили. Бурбон обжег горло, оставив приятное тепло.
Фриман поставил бокал и деловито потер руки:
— Теперь давайте обсудим детали. У меня уже есть идеи для этой «Торговой симфонии»…
Следующий час мы провели за обсуждением музыкальных тем, визуальных образов рекламной кампании и технических деталей фотосессии. Фриман, к моему удивлению, оказался не только эгоцентричным артистом, но и практичным бизнесменом, задававшим точные вопросы по бюджету и техническим ограничениям.
К концу встречи он полностью загорелся идеей.
— Знаете, Стерлинг, — сказал он, провожая нас к выходу, — поначалу я думал, что это будет очередной скучный рекламный контракт. Но вы превратили его в нечто большее. В творческий проект. — Он сделал паузу. — Я ценю это.
— В этом вся суть нашего подхода, мистер Фриман, — ответил я. — Мы не просто продаем товары. Мы создаем новый опыт.
— Да, да, — он махнул рукой. — Берегите эти высокие фразы для ваших инвесторов. Мне достаточно того, что вы понимаете музыку. — Он повернулся к О’Мэлли: — И поэзию.
Мы пожали руки, договорившись о следующей встрече, когда будут готовы первые наброски музыкальной композиции.
Когда мы с О’Мэлли вышли из здания на залитый полуденным солнцем Бродвей, ирландец тихо присвистнул:
— Сыграли как по нотам, босс. Буквально.
Я усмехнулся:
— Да, все прошло лучше, чем я ожидал. Хотя твое знание Йейтса тоже здорово помогло нам.
О’Мэлли пожал могучими плечами:
— Каждый ирландец в душе немного поэт. Особенно если вырос, слушая стихи от матери каждый вечер.
Мы поймали такси, и когда устроились на заднем сиденье, я позволил себе удовлетворенно вздохнуть.
