– Меня не разжалобишь. Не этим, не сейчас. Ты Марчат Вилсин, лицо гальтского Дома. Я видела, как ты стоял насмерть перед озверевшей толпой западников. Как посрамил городского судью и назвал дураком в глаза. Так что брось причитать, как девчонка. Нам это ни к чему. Порви договор.
Вилсин поднял голову, вздернул подбородок, выпрямил спину. На миг Амат показалось, что он согласится. Однако его голос прозвучал глухо, устало:
– Не могу. Слишком высоки ставки. Я уже запросил аудиенцию у хая. Дело набрало обороты, и останавливать его сейчас – все равно что вставать на пути прилива.
Амат скинула сандалии, приподняла подол и опустила ноющие ступни в прохладную воду. Свет заиграл на рябой поверхности, отбрасывая Марчату на грудь узоры из светотени. Он плакал! Гнев Амат сменился страхом.
– Тогда помоги хотя бы понять. Что такого в этом ребенке? От кого он?
– Никто. Ни от кого. И девушка – никто.
– Тогда почему, Марчат? Почему…
– Мне нельзя говорить! Почему ты не слушаешь? А? Мне нельзя тебе говорить. Боги… Амат, Амат!.. И зачем только ты туда ходила?
– Ты сам этого захотел. Кто просил разыскать телохранителя? Кто рассказал о встрече, на которую мне нельзя приходить? Сначала говорил о наших внутренних делах, потом о доверии ко мне… Как, по-твоему, я могла удержаться?
Вилсин усмехнулся – горько, без веселья. Его мясистые пальцы с силой стиснули колени. Амат отложила трость и прижала ладонь к его сгорбленному плечу. Из-за резных ставней с улицы донесся чей-то визг. Затем все стихло.
– Круглолицый – Ошай. Он приходил, верно? Это он доложил обо мне.
– Еще бы не докладывал. Хотел знать, от меня ты пришла или нет.
– И что ты ему сказал?
– Что не от меня.
– Понятно.
Молчание затягивалось. Амат надеялась, что Марчат заговорит, подарит ей несколько слов, чтобы она могла ухватиться за них как за соломинку. Тот все молчал.
– Я пошла к себе, – сказала Амат. – Мы это еще обсудим.
Она потянулась за тростью, но Вилсин поймал ее за руку. Его глаза больше не смотрели безжизненно. Страх – вот что в них было. Они словно пропитались страхом. У Амат застучало в груди.
– Не надо. Не ходи домой. Он будет тебя ждать.
Четыре вздоха на двоих они молчали. Амат сглотнула ком в горле.
– Затаись, Амат. И мне не говори, куда спряталась. Заляг на дно недели на три. На месяц. К тому времени все будет кончено. Тогда я смогу тебя прикрыть. А до тех пор тебе грозит опасность – пока они думают, что ты сможешь им помешать.
– Я могу обратиться к утхайему. Скажу, что дело нечисто. К ночи Ошая уже закуют в кандалы, если…
Марчат тяжело встряхнул косматой седой головой, не отводя от Амат взгляда. Она почувствовала, как его хватка ослабла.
– Если это всплывет, меня убьют. И хорошо, если только меня. Может, и еще кого заодно. Невинных людей.
– Помнится, в этом городе была только одна невинная жертва, – поддела Амат и тут же прикусила язык.
– Меня убьют.
Она на миг смешалась, потом высвободила руку и приняла позу согласия. Вилсин дал ей встать. Ногу пронзила боль. А бальзам остался дома. Утрата этого мелкого утешения, как ни смешно, досадила ей горше всего – последняя капля превратила мир в кошмар наяву.
В дверях Амат обернулась, опираясь на разбухшую от влаги трость, и поглядела на начальника. На своего старого друга. Его лицо было каменным.
– Ты проговорился, чтобы я нашла способ их остановить, так?
– Я сглупил. Был расстроен, растерян, чувствовал себя одиноко. – Теперь его голос звучал крепче, увереннее. – Не подумал как следует. А сейчас мне стало ясно, что к чему. Сделай, как я прошу, Амат, и все обойдется.
– Это мерзко. Все равно, ради чего. Мерзко, жестоко и преступно.
– Согласен.
Амат кивнула и закрыла за собой дверь.
3
Весь день в небе было ясно, жарко и душно. Дождь пошел только на закате: в вышине нагромоздились тучи, их белесая бахрома подернулась розовым, золотистым и зеленовато-сизым. Серая пелена дождя медленно ползла с гор, теряя в сумерках праздничные переливы, гоня перед собой порывистый ветер, пока наконец не добралась до брусчатых улиц и черепицы. Там-то, в темноте, и грянуло.
Лиат лежала головой на груди Итани и слушала бурю: сердитый шорох ливня, низкий рокот воды, текущей по мостовым, – как у реки в разлив. Здесь, в ее комнате в Доме Вилсинов, дождь никого не пугал. Да и по улицам можно было спокойно пройти. Вот на окраинах – в Веселом квартале, у побережья, возле складов – приходилось прятаться под навесами до тех пор, пока ливень не поредеет и не схлынет вода. Лиат прислушивалась к шелесту воды и сердцебиению Итани, вдыхала свежий запах дождя, смешанный с ароматом их разгоряченных тел. В летних городах даже ночной дождь не охлаждал воздух настолько, чтобы хотелось укрыть наготу.
– Нужно подыскать твоей сетке карниз попрочнее, – проговорил Итани, потыкав пальцем ноги тряпичный узел.
Лиат вспомнила, что полог обрушился час-другой назад, и улыбнулась. Близость обессилила ее – руки-ноги стали податливыми и неловкими, кости словно размякли, как у морского существа.
– Я люблю тебя, Тани, – сказала Лиат.
Он гладил ее шею. Руки у него были грубыми – крепкими и мозолистыми от работы, – но он умел быть нежным. Она посмотрела на него сверху вниз, оглядела продолговатое лицо и взъерошенные волосы. Итани улыбнулся. В лучах ночной свечи его кожа чуть сияла.
– Не ходи сегодня в барак. Побудь здесь, со мной.
От его вздоха голову Лиат приподняло и мягко опустило.
– Не могу. Побуду еще немного, пока дождь не ослабнет. Мухатия-тя следит за мной с тех пор, как ты отправила меня охранять Вилсина-тя. Только и ждет повода, чтобы взъесться.
– Он просто завидует, – сказала Лиат.
– Он не просто завидует, он еще и распоряжается моим заработком, – произнес Итани с усталым смешком.
– Так нечестно. Ты же умнее его! Знаешь азбуку и счет. И все тебя больше любят, чем его. Надо было тебя поставить надсмотрщиком!
– Будь я надсмотрщиком, меня быстро разлюбили бы. Если бы Крошка Кири, или Каймати, или Танани заподозрили, что я урезаю им выручку за опоздания или нерасторопность, они говорили бы обо мне все то же самое, что сейчас о Мухатии. Так уж повелось. К тому же мне моя работа по душе.
– Все равно у тебя получалось бы лучше.
– Может, и так, – согласился Итани. – Хотя слишком многим пришлось бы пожертвовать.
Повисла тишина – уже иного рода, чем раньше. Лиат чувствовала, как Итани настороженно затаил дыхание. Он ждал вопроса, ждал, когда она снова примется за свое, – и не ошибся.
– А ты спрашивал у Вилсина-тя насчет места?
– Да.
– Ну и?..
– Сейчас у него нет ничего на примете, но он постарается узнать поточнее.
– Это хорошо. Ты ему понравился. Просто отлично. – (И снова молчание, отчужденность…) – Если он предложит тебе должность, ты ведь не откажешься?
– Смотря что предложит, – ответил Итани. – Не хочу делать то, чего не хочу.
– Итани! И когда ты научишься думать наперед? Придется потерпеть. Если глава Дома Вилсинов предложит работу, а ты откажешься, второго случая не будет! Одними отказами не проживешь. Иногда надо и соглашаться, даже если не очень хочешь. Может, потом это даст тебе то, что ты любишь.
Итани слез с кровати. Лиат села. Итани потянулся, стоя к ней спиной, и в ее комнатке сделалось тесно. Стол, конторские книги, стопка брусков туши, листы вощеной бумаги, торчащие между ними бледными языками. Шкаф, где она хранила одежду, – и игра мускулов на спине Итани в свете огонька свечи.
– Порой мне кажется, будто я говорю со статуей. Тебе уже двадцать. Мне пошло только семнадцатое лето, – резко сказала она. – Как получается, что я старше тебя?
– Может, ты меньше спишь, – мягко ответил Итани.
Когда он обернулся, Лиат увидела его улыбку. Он двигался грациозно, точно зверь, а кожа так туго облегала мышцы, что было заметно, как складывается каждое движение.
