Боярин-Кузнец: Перековка судьбы
Глава 1
Конец смены — лучшее время суток. Это негласный, почти священный закон любой научной лаборатории, и наша, занимавшаяся скучными для обывателя, но захватывающими для меня проблемами высокопрочных сплавов, не была исключением. Дело было не в том, что впереди маячил заслуженный отдых в компании старенького дивана, остатков вчерашней пиццы в холодильнике и сериала, на который у тебя вечно нет времени. Это всё было лишь приятным, но необязательным бонусом. Нет. Конец смены был прекрасен тем, что из твоего личного, почти стерильного рая, где всё лежало на своих местах, подчинялось законам физики и работало по строго определённым протоколам, наконец-то испарялись все лишние, хаотичные сущности. В моём случае — аспиранты.
Милые, толковые ребята, конечно. С огнём в глазах и непоколебимой верой в светлое будущее отечественной науки. Но, к сожалению, с руками, которые росли из совершенно неанатомических мест и обладали каким-то сверхъестественным, почти магическим талантом ронять самые дорогие, хрупкие и, как правило, единственные в своём роде экспериментальные образцы. Я до сих пор с содроганием вспоминал, как стажёр Лёша умудрился уронить на пол тигель с расплавом висмута. Убирать застывшие серебристые капли со сверхчистого кварцевого пола, стараясь не поцарапать его и не создать микроскопическую пыль, которая могла бы испортить следующий эксперимент, было тем ещё развлечением. А как аспирант Паша, протирая оптику спектрометра, перепутал изопропиловый спирт с ацетоном, оставив на линзе стоимостью с его годовую стипендию мутные, неустранимые разводы? О, эти истории можно было издавать отдельным сборником трагикомедий.
Поэтому, когда последний из них, тот самый Паша, пожелав мне доброй ночи и удачного эксперимента, наконец скрывался за тяжёлой, гулко ухнувшей гермодверью, я испытывал настоящее облегчение, сродни тому, что чувствует хирург, оставшись наедине с пациентом после толпы говорливых интернов. Наступала она — благословенная, продуктивная тишина.
Только я, мерный, убаюкивающий гул немецких вакуумных насосов, похожий на мурлыканье очень большого и очень довольного кота, и холодное, синеватое свечение трёх мониторов, отражающееся в идеально отполированных хромированных поверхностях установки. Тишина, нарушаемая лишь щелчками реле и моими редкими комментариями вполголоса, адресованными неодушевлённым железкам.
Я сделал большой глоток остывшего кофе из своей любимой, треснутой у ручки кружки с надписью «Сопромат не прощает». Кофе был отвратительным, как всегда. Растворимый суррогат «Каждый день», который наш завхоз Семёныч закупал огромными банками, потому что «настоящий молотый, Виктор Павлович, это буржуазное расточительство, не по-государственному». Но этот суррогат содержал кофеин — истинный, единственный и незаменимый двигатель научного прогресса. Без него половина открытий так и осталась бы лежать в папке с названием «додумать завтра, если будут силы». Этот горький, землистый вкус был вкусом моей работы, вкусом компромисса между желаемым и действительным.
В защитном боксе из армированного стекла, в атмосфере чистейшего инертного аргона, под давлением в пару сотен атмосфер, вершилось таинство. Я, Виктор Новиков, тридцати двух лет от роду, кандидат технических наук, ведущий специалист и просто хороший парень, синтезировал новый композитный сплав. Мой проект, мой грант, моя личная гора Эверест, на которую я карабкался последние два года, отбиваясь от бюрократов из министерства, требующих «промежуточных результатов и отчётов по установленной форме», и от тех самых аспирантов, требующих «простых и понятных задач».
Это был материал на основе термопластичного карбида вольфрама с армирующими нитями из нитрида бора. По моим расчётам, полученная матрица была способна выдержать давление в несколько гигапаскалей и температуру свыше трёх тысяч кельвинов. Достаточно, чтобы превратить взрослого африканского слона в очень плоскую, очень дорогую и очень грустную монетку. По крайней мере, так было в теории, в красивых моделях на экране и в стройных формулах на маркерной доске. Потенциальное применение? Обшивка для термоядерных реакторов, броня для межпланетных кораблей, буровые головки, способные прогрызть земную кору до самой мантии. Мечты, мечты.
Но у реальности, как это часто бывает, было своё, особое мнение на этот счёт, и она редко совпадала с моими графиками. Я хмуро уставился на центральный монитор. Кривая давления вела себя, как студент на первой лекции — вроде бы слушала, но постоянно норовила уснуть, то есть, просесть ниже расчётных значений. Это было некритично, всего на пару сотых процента, но раздражало до зубовного скрежета. Моя прекрасная, идеальная изобара имела не менее прекрасный, но совершенно неуместный отрицательный градиент.
— Чёрт, — пробормотал я, потирая уставшие глаза, которые уже начали сливаться с пикселями на экране в единое целое. — Опять утечка в контуре? Или этот гений экономии, наш завхоз Семёныч, снова вместо надёжного немецкого датчика за тысячу евро подсунул китайский аналог за десять долларов с AliExpress, с погрешностью в две атмосферы и встроенным прогнозом погоды на завтра?
Я открыл лог-файл системы. Никаких ошибок. Прогнал удалённую диагностику сенсорного блока — всё в пределах нормы. Значит, дело не в электронике. Значит, где-то микроскопическая, но физическая брешь. Я вспомнил свою последнюю служебную записку на имя Семёныча. Три страницы. С графиками и расчётами, доказывающими, что потенциальный ущерб от отказа этого дешёвого барахла в сто раз превысит экономию. Ответ был гениален в своей простоте и пришёл в виде записки, нацарапанной на обратной стороне сметы: «Денег нет, но вы держитесь. И вообще, Виктор Павлович, надо быть ближе к народу, а не к этим вашим евро». Держусь. Пока держусь. На кофеине и чистом упрямстве.
Никакого чувства опасности. Никакого предчувствия беды. Только глухое, въевшееся в печёнку раздражение перфекциониста, чей прекрасный, выверенный мир в очередной раз столкнулся с убогой, несовершенной реальностью. Где люди экономят на спичках, строя при этом космический корабль. Классика.
Я решил провести ручную диагностику герметичности. Процедура стандартная, отработанная до автоматизма, как приготовление того же утреннего отвратительного кофе. Я натянул на голову лёгкий защитный шлем с поликарбонатным визором — больше для проформы и соблюдения техники безопасности, чем для реальной защиты, — и подошёл к установке. Она гудела, как довольный кот, но я-то знал, что это обманчивое спокойствие. Внутри этого хромированного зверя таилась мощь, способная разнести лабораторию в пыль. Но я не боялся. Я её знал. Я сам её спроектировал и собрал.
Я медленно пошёл вдоль системы трубопроводов, водя над соединениями портативным течеискателем. Монотонный писк прибора действовал успокаивающе. Фланец за фланцем, вентиль за вентилем. Всё чисто. Раздражение нарастало. Неужели придётся останавливать цикл и сбрасывать давление? Это означало потерю суток работы и уникального образца.
За спиной что-то тонко, почти на грани ультразвука, пискнуло. Звук, который не предвещал ничего хорошего. Это был не течеискатель. Это был сигнал аварийного превышения параметров с главного компьютера.
Я резко обернулся к монитору. И всё моё спокойствие, вся моя уверенность испарились в одно мгновение, сменившись ледяным ужасом. Иссиня-чёрная линия графика, наплевав на все законы физики, сопромат и мои седые волосы, которых у меня ещё не было, но которые, казалось, вот-вот появятся, стояла вертикально. Она пробила жёлтую зону предупреждения, пронзила красную запретную зону и упёрлась в самый потолок диаграммы. Цифры на счётчике давления превратились в нечитаемую алую кашу, обновляясь быстрее, чем глаз мог их воспринять. Цепная реакция. Неконтролируемый фазовый переход в материале. Давление росло экспоненциально.
— Ой, — было единственным, что я успел сказать. Не самое героическое последнее слово, но на большее времени уже не было.
