Навола - Бачигалупи Паоло

Если мальчишкой я искал способ с балкона залезть на крышу и прокрасться по красным черепицам, чтобы поглазеть на моющихся служанок, и прокладывал себе другие тайные тропы, то сейчас пробудившиеся чувства открыли мне закоулки и щели палаццо, которых я прежде не замечал.

Я слушал. Считал. Ощупывал. Нюхал. Это трудно описать тому, кто не утратил зрения, но мой разум словно расширился.

От двери камеры я преодолевал восемьдесят ступеней винтовой лестницы, пронизывающей уровни башни, все вниз и вниз, пока наконец не выходил в гулкую арочную галерею, в которой, как я помнил, красовалась фреска, изображающая бурю Уруло, смиряемую Урулой. Оттуда еще тридцать три ступени вели в садовый куадра. Я прошагал от северной стороны куадра до южной, от восточной до западной. До фонтана в центре, до каждого угла, где росли розы и дикая вивена. Измерив эти расстояния, я построил в своем сознании теневой палаццо, отражение того места, где жил.

Ай, невозможно описать это вам, способным видеть. Мои слова — лишь слабая метафора. Достаточно понять, что, несмотря на слепоту, я все увереннее ориентировался в стенах палаццо.

Но конечно же, палаццо — это не только гранит и мрамор, сады и колонны, двери и сводчатые потолки. В нем есть и более переменчивые вещи. Если структура Палаццо Регулаи была Фирмосом — была крепкой, постоянной, истинной, — то люди, мебель, животные — все, что могло двигаться, — принадлежали царству Камбиоса.

И Камбиос был коварен.

Я научился всегда быть начеку. Научился слушать шаги, голоса, эхо. Я чувствовал сквозняк, когда открывали дверь, ощущал запах роз — и понимал, что скоро появится дочь калларино. Я научился по запаху определять, свечи горят или масляные лампы; я различал слуг и хозяев в ночи. Научился ловить отголоски разговоров между слугами и стражниками, чтобы понимать, к добрым людям подхожу или к злым. Я различал обитателей палаццо по мягким туфлям и тяжелым сапогам.

А лучше всего я научился узнавать семью самого калларино. Его детей Тиро и Авиану — от первого всегда пахло потом, так как он не мылся, а от второй розовыми духами. Его жену Карицию, которая вечно шмыгала носом, словно страдала от насморка. Его никудышного брата Вуло, всегда шумного, всегда заявлявшего о себе на весь палаццо, молчавшего лишь тогда, когда пары виноградного спирта затуманивали его мозги и он лежал поперек коридора, неподвижный, как бревно. Жену Вуло Ану, которая хромала и избегала мужа. Жадную мать калларино Марцу, которая испускала смрад мочи и тухлой рыбы, стоило ей пошевелить ногами. Все эти люди теперь населяли огромные залы и личные комнаты моего отца и командовали слугами, как хотели, — и к ним ко всем я прислушивался.

Так мой нос, уши, волоски на коже, все мое тело научились чувствовать дворец, и я узнал те его стороны и особенности, о существовании которых не догадывался, пока мог видеть. Со временем я научился проходить палаццо насквозь, поднимаясь и спускаясь по лестницам, минуя сады и огибая слуг, по коридорам и галереям, ни на что не натыкаясь.

У меня хорошо получалось — пока дети калларино не переставили емкости с растениями, создав препятствия.

Калларино многословно извинялся.

— Они забыли, что вы ничего не видите, — сказал он, когда я лежал в саду среди комьев земли и глиняных осколков. — Они дети. Мы должны их простить.

Но я услышал, как они хихикают на дальней стороне сада, и понял, что это он их подучил. Даже сейчас калларино не мог устоять перед соблазном испачкать мои щеки в грязи. Власть не меняет человеческую природу, а лишь усугубляет ее. Таков был калларино.

Однако совсем другое дело — отсутствие власти. Лишившись ее, я определенно изменился.

Глава 51

Летняя жара сменилась прохладой осени. Я лихорадочно обдумывал проблему моего рабства, потому что золотой поток, текший в руки предателей, грозил вскоре иссякнуть.

Я занялся исследованием тех мест палаццо, которых до сих пор избегал, а именно окрестностей главных ворот. Там располагались конюшни, и в моем мозгу начала расти жемчужина плана. Если Пенек еще здесь, мы сможем сбежать вместе. Мы хорошо понимали друг друга — ведь нам удалось одурачить Агана Хана в лесу, — и я надеялся с помощью глаз Пенька пробраться на юг, в дебри Нижней Ромильи и владения Сфона. Это будет непросто, но Пенек уже там бывал. Кроме того, в последнее время мне досаждал Каззетта, подговаривавший проверить защиту моих врагов, разведать границы.

Окольными путями я добрался до куадра премиа. Конечно же, в сопровождении Акбы, вечно скучающего и злобного, но он не мешал мне подойти к фонтану Урулы. Я подставил руки под холодные струи, вслушиваясь в плеск и журчание, словно завороженный, а на самом деле знакомясь со звуками куадра, улавливая его запахи. Ворота были открыты. Я слышал грохот телег по мостовой и крики людей. Ветер дул с той стороны, нес запахи уличной пыли и рыбы с соседнего рынка. Словно заблудившись, я побрел на эти звуки и запахи, навострив уши, принюхиваясь, точно щенок, изучающий все подряд.

— Най! — Акба схватил меня за ухо и потащил прочь. — Это не для тебя, раб.

Я развернулся — воплощенная покорность — и поплелся, кланяясь, кривясь от боли. Как будто случайно оказался лицом к своей истинной цели. Акба, довольный, что продемонстрировал свою власть, отпустил меня, позволил идти на густые, пряные запахи соломы и навоза.

Я был рад, что моя теневая карта оказалась верной и что я выбрал правильное направление. Подошел почти к самим воротам конюшни, и количество сделанных шагов совпало с предполагаемым.

Я остановился в воротах, принюхиваясь к ностальгическим запахам. Вспоминая то давнее время, когда оседлал Пенька и выехал из палаццо, собираясь сбежать, — но встретил Каззетту. Как бы сложилась моя жизнь, если бы я переехал его, если бы покинул город в день моего Вступления?

Мокрый нос прижался к моей ладони. Я вздрогнул, сразу узнав эту влажную морду — и понял: если хоть как-то выкажу свою любовь, Акба или калларино используют Ленивку против меня. Причинят ей боль, чтобы причинить боль мне.

Я рассеянно погладил Ленивку по голове, потрепал уши. Притворяясь равнодушным, хотя мое сердце пело.

— Кто это? — спросил я вслух. — Кажется, какая-то псина?

Ленивка заскулила и потерлась о ноги. Акба зашипел на нее, и она зарычала в ответ.

— Прочь, шавка. — Я резко оттолкнул Ленивку, не желая, чтобы Акба сделал ее объектом своей злобы. Она вернулась, но я снова оттолкнул. — Отстань!

Мое сердце чуть не разбилось, ведь она была единственным другом, которого я встретил после падения нашей семьи, быть может, последним, кто уцелел, но мне полегчало, когда Ленивка, скуля, ушла. И все же я чувствовал поблизости ее, обиженную моим предательством.

Подавив чувство вины, я ощупью пробрался внутрь. Меня окутали запахи конюшни. Ухоженной шерсти, длинной гривы, травянистого дыхания. Сена, навоза, промасленной кожи. Так много лошадей.

Мои ладони коснулись деревянной калитки, первой в ряду стойл. Я снова обрадовался. Эту часть палаццо я знал только по воспоминаниям, однако худо-бедно ориентировался здесь. Я был слеп, но, подобно моряку с картой и компасом, мог пересечь море и отыскать скрытый за горизонтом порт. Я шел от стойла к стойлу и негромко окликал лошадей. Многие подходили в надежде получить морковь или сахар, но Пенька среди них не было. Все эти кони были мне незнакомы.

— Это не твои, — услышал я.

Я повернулся на незнакомый голос:

— Вы меня знаете?

— Все тебя знают, слепец. — Человек хохотнул. — Однако твоих лошадей нет. Их продали сразу по прибытии архиномо Корсо.

— Даже дераваши?

Собеседник хмыкнул:

— Дераваши в первую очередь.

— Вот как?

Моя грудь сжалась, и не только потому, что план бегства рухнул. Пенька больше не было. Еще одна жертва падения моей семьи. Стало еще больнее оттого, что я отверг Ленивку. Моего последнего друга.