Навола - Бачигалупи Паоло

Я удивился:

— Я думал, все наши друзья погибли.

— Не все. Кое-кто остался. Вианомо помнят. Мой брат получил деньги, вступив в армию твоего отца. Это спасло нас от голода.

— Армия еще существует?

— Най. Архиномо не жалуют вианомо, которые умеют обращаться с мечом. Теперь он наемник и шлет нам серебро.

Некоторое время мы молчали. Девушки хлопотали над моими ранами.

— Когда-то я подглядывал за моющимися в этой бане, — сказал я.

— Правда?

— Вон оттуда. — Я указал вверх, где должны были находиться окна. — Когда был мальчишкой. Я прятался на крыше и смотрел на девушек.

— Ай! — воскликнула Айя! — Негодный мальчишка!

— Мальчик у замочной скважины! — подхватила Ана. — Как некрасиво!

Но в их голосах не слышалось злости, только веселье.

— То были иные времена. Я был другим человеком. Я помню... — Внезапно меня захлестнула печаль. — У меня были глаза.

Не знаю, почему именно это воспоминание вызвало у меня скорбь. Все остальные потери отошли на задний план, а эта... Красивые девушки мылись, покрывая свое тело пеной. А я мог смотреть на них, не догадываясь, какое это счастье. Не ведая, что ждет меня впереди, что однажды я навсегда лишусь возможности увидеть нечто подобное.

— Быть может, мои раны — это наказание, — сказал я, отрывисто вздохнув.

— Чи. Ты всего лишь следовал пути Калибы. Все подсматривают, если есть возможность, — ответила Айя. — Я подсматривала за братом. Хотела увидеть член.

— А я — за соседкой калларино, — сказала Ана. — За сианой Трукко и ее стражником. Меня отправили с поручением к ее повару, а я обнаружила его на кухонном полу с сианой. Они хрюкали как свиньи.

— Все подглядывают, — сказала Айя.

— Все, — согласилась Ана.

— Почему вы так добры ко мне? — спросил я.

— Сегодня день рождения калларино. Мы хотим, чтобы ты выглядел достойно.

— Как долго я... Сколько ему исполняется?

— Сорок пять.

Больше года я провел в дыре. Казалось невероятным, что прошло столько времени — и что оно пролетело так быстро. Больше года. Меня отвели в недра палаццо весной, когда я не смог убедить Филиппо, и сейчас уже не первое лето, а второе. Мой день имени тоже был летом, хотя я не мог вспомнить, предшествовал он дню рождения калларино или следовал за ним.

Однако у меня не было времени обдумать все это, потому что Ану и Айю ждали другие дела. Девушки еще раз ополоснули меня, потом закутали в полотенца, такие мягкие, что я словно оказался в объятиях облаков. Повторно выбрили мне лицо, придав ему идеальную гладкость, и сделали стрижку, которая понравилась обеим, после чего одели меня в мягкую, легкую одежду и еще раз сказали, каким я был грязным.

Они вывели меня из бани, и я снова оказался в лучах солнца, по-прежнему ошеломляюще горячих, но уже не причинявших такой боли. Я почувствовал запах цветущих роз, услышал, как на садовых деревьях воркуют синеперки. Близился вечер.

Девушки проводили меня до скамьи, усадили и попрощались. Я испытывал к ним огромную любовь. Испытываю и ныне, но в тот момент я готов был умереть за них.

Побитый пес приемлет ту любовь, что дают.

Глава 55

После столь долгого срока, проведенного под землей, мне казалось, что в садах кипит жизнь.

Раньше я думал, что утрата зрения заставила меня лучше чувствовать дом моего детства, по-новому ощущать его, по-настоящему понимать. А теперь осознал, что заблуждался, — в этот день мои чувства были опьянены, словно впервые проснулись, подобно распустившимся весной цветам.

У мраморной скамьи, на которой я сидел, был свой запах. Отличавшийся от гранита в камере, от песчаника. Даже от другой каменной скамьи, что стояла рядом на солнце. Я вдыхал аромат цветов и знал, что розы пересохли, их лепестки вянут. Земля в горшках пахнет пылью, а не влагой, а значит, давно не было дождя. Однако горячий воздух казался влажным и полным предвкушения, и это говорило о том, что облака уже собираются, и скоро — не сегодня, не завтра, но скоро — начнутся дожди и жара спадет. Я слышал низкое гудение толстых пчел. Ароматы, которые они высвобождали, ползая по цветам, подсказали мне, что этих тружениц особенно привлекает эхинацея. Я рассказываю вам все это, но по-прежнему не могу объяснить. Скажу лишь, что палаццо моего детства казался теперь ярким, живым и настоящим, как никогда в моей жизни. Знакомое стало незнакомым, а потом вновь знакомым.

Начали собираться гости. Меня это напугало. Я так долго не был среди людей, что вдруг захотелось убежать прочь, забиться в угол, скрыться от взглядов, защититься от громких голосов и смеха. Люди были так близко, что я мог их коснуться, и так далеко, что могли с тем же успехом оказаться бесчеловечными боррагезцами.

К счастью, я был избавлен от разговоров: когда очередной гость приближался ко мне, думая, что я представляю интерес, он ахал и сворачивал в сторону. Я действительно представлял интерес, даже чрезмерный. Незрячие глаза, заклейменные щеки и истощенное тело сразу выдавали, кто я такой. Гости перешептывались. Они считали себя хитрыми и скрытными, но я слышал каждое слово.

— Ди Регулаи. Сын.

— Сфаччито! Сфаччито ди Регулаи!

— Не думал, что они способны пасть так низко.

— Я всегда слышал, что сын слабак.

— Он похож на скелет!

— Взгляните на его глаза.

— Ай! Что здесь делает это существо?

— Это предупреждение? Я думал, он мертв.

— Похож на чудовище.

— Как только ему удалось выжить?

— Эти глаза! Я слышал, что он слеп, но такие раны!..

— Его глаза...

— Его глаза...

— Его глаза...

И так далее. Я знал все реакции и эмоции этих людей, потому что их чувства были притуплены, а мои — остры, однако их ужас ничего для меня не значил. Они считали меня чудовищем, но я не возражал. Я сам считал себя чудовищем.

Оставленный гостями в покое, я подслушивал их разговоры, накатывавшие волнами наволанской речи. Теплые голоса флиртующих женщин. Гордая похвальба красующихся мужчин. Взаимные уступки негоцциере и мерканта. Мир, в котором я вырос.

— Два нависоли за ярд!..

— ...Вы видели «Молочницу»?

— Старую комедию Арестофоса?

— Да, но Дзуццо ее переосмыслил...

— Сиа Девина, вы с каждым днем все красивее...

— Аво, честное слово, ты преувеличиваешь. У меня есть служанка из Ромильи, и она в жизни никого не укусила...

— Мрамор вниз по реке в Венну, за полцены, означенной ди Корто...

Когда у меня были глаза, я не замечал, как текут разговоры. Кто ведет, а кто внимает — и что это говорит о силе собеседников. Но теперь я слушал; я перестал быть участником, не пытался найти просвет для собственного голоса, чтобы продемонстрировать мой интерес или ум; ни одна из десятков иных причин более не заставляла мои губы издавать звуки. Оставленный на обочине чужих бесед, я слушал — быть может, впервые в жизни. В словах не было смысла, они описывали мир, который перестал быть моим, но сами голоса завораживали. Тона и ритмы были почти музыкальными, фразы сплетались, звучали то громче, то тише в теплом вечернем воздухе. Мужчины горделиво гудели, женщины восхищенно щебетали. Мужчины сталкивались рогами, как быки. Женщины кололи, как стилеты.

Внезапно музыка разговоров резко изменилась. Кто-то важный пробирался сквозь толпу, разрезая веселье, как нос корабля режет воды Лазури. Речи замирали, сменяясь шелестом одежд. Люди кланяются, понял я.

— Мой господин! Парл! — Голос калларино гудел от радости. — И снова добро пожаловать в Наволу!

Шелест ткани поведал мне, что калларино тоже низко поклонился.

— Патро Корсо! — прозвучал ответ. — Город еще красивее, чем был во время моего последнего визита! — Это был не голос Руле. — Мои поздравления в честь дня имени.

— Вы очень любезны, — самодовольно отозвался калларино. — Для нас честь принимать вас.