Навола - Бачигалупи Паоло

Он ушел. Я глотнул вина и понял, что у меня кружится голова; было удивительно и приятно, что половина стакана вызывала такие ощущения. Я слышал треск факелов и чувствовал запах их дыма. Наверное, все куадра были торжественно освещены. Мое лицо согрелось, кожу покалывало от вина.

Вскоре прозвонил колокол, и меня увлекли туда, где звучали шум голосов и звон посуды, — очевидно, к длинному столу, поставленному в центре двора. Слуга провел меня вдоль всего стола, мимо болтающих гостей, которые скрипели стульями и занимали свои места, пока я не оказался у другого конца.

Разумеется, я был далеко от центра — существо, едва ли имевшее значение, — но все же там, где я сидел, меня наверняка было отлично видно. Трофей калларино. Он бы не испытал большего удовлетворения, если бы повесил мою голову на стену.

Я ел. Я пил. Я слушал праздничное веселье. Слушал голоса моих врагов, которые желали калларино долгой жизни. Сивицца, Мерио, Делламон. Гарагаццо. Фурия. Я слышал голоса других людей, связавших себя с восходящей звездой калларино. Некоторых узнал. Когда-то они были союзниками моего отца. Других я никогда не слышал. Все они наслаждались обедом.

В конце вечера меня отволокли назад в подземелье и снова бросили гнить.

Однако в мире наверху мне кое-что удалось.

Я украл ложку.

Глава 56

Ложка.

Что за хрупкий фундамент для надежды.

Ложка.

Первый настоящий инструмент в моих руках — по прошествии года с лишним.

Я сосредоточился. Я обзавелся шанцевым инструментом. Спускаясь в недра земли, я преисполнился решимости.

Я сделаю подкоп. Я выберусь на свободу.

Пока мы спускались, я напрягал все чувства, запоминая путь к камере, считая шаги, отмечая детали. Запахи факелов и тлена, свидетельствовавшие о том, что усыпальницы и катакомбы как-то связаны с моей тюрьмой. Прикосновение сквозняков к коже на лестнице и в тоннелях: древних, влажных и стылых, и новых, продуваемых и теплых.

Всю дорогу я составлял мысленную карту, нанося на нее повороты, ступени, двери и решетки. До того, как оказался тут, я даже не подозревал о существовании этого места. Быть может, именно здесь чахли враги моей семьи, пытаемые Каззеттой, страдающие, отчаявшиеся, одинокие. Я понял, что меня это не слишком заботит. Полагаю, будь я зрячим, испытывал бы иные чувства, но, потомившись во мраке у калларино в плену, я лишь жалел, что Каззетта не добрался до него.

Оказавшись в своей клетке, я принялся за работу.

Если я и надеялся, что после вмешательства капитана стражи со мной станут лучше обращаться, вскоре эта надежда угасли. Оставленный в покое, Акба вновь вынудил меня жить в грязи. Он сваливал объедки в лохань перед решеткой или, когда был особенно злобным, швырял их на пол камеры. Он также взял в привычку плевать на меня, если я сидел слишком близко к прутьям.

Но меня не пронимали оскорбления, потому что новая цель придавала мне силы. Я скреб известковый раствор, сперва по краям решетки, где прутья крепились к стенам, а затем между окружавшими их камнями, и эта работа занимала меня и поддерживала во мне оптимизм. Ощупывая каждый камень, я медленно разламывал цемент. На долгие часы — а иногда дни, если Акба пытался уморить меня голодом, — я бывал предоставлен сам себе, мог скрести и долбить — и так и делал. Подобно слепому белому червю, на котором Скуро отправился поглощать мифический город Ач, я все рыл и рыл. Скуро и его червь сумели выкопать огромный колодец, который поглотил город, — так жители были наказаны за то, что перестали поклоняться Амо. Я представил, как дыра открывается под калларино и заглатывает его целиком.

Я царапал, и колол, и дергал, и наконец достаточно расшатал прут, чтобы перейти к следующему. Я намеревался вытащить камни рядом с прутьями, чтобы сделать канавку, через которую смогу протиснуться, однако вес, давивший на эти камни, был огромен, а цемент крепостью не уступал тому, что держал купол Катреданто-Амо. И все же я не сдавался. Я был червем Скуро. Каждое мгновение бодрствования, когда рядом не было Акбы, я посвятил борьбе с камнями. Я ослаб в заточении, и работа давалась очень тяжело. Но постепенно цемент поддавался. И постепенно стачивалась ложка. Она превратилась в острую палочку.

И стала короче.

Еще короче.

Еще короче.

Наконец я признал, что одной ложки для освобождения не хватит. При такой скорости мне их нужны десятки. Едва ли я сумею выбраться, сделав подкоп, но теперь мой инструмент очень остер...

И это навело меня на мысли о других способах бегства.

Если только удастся заставить Акбу открыть решетку...

Пришлось постараться, но наконец, разъяренный моими предположениями о том, как мать зачала его, совокупляясь с псами, он решил открыть клетку и побить меня как раба, которым я и являлся.

Он кинулся на меня с яростью фаты. Я вогнал заточенную ложку ему в живот.

К сожалению, это было не лучшее оружие. Я едва не выпустил ложку, когда протыкал одежду. Потребовались три удара, чтобы ранить Акбу. После чего ложка от крови стала еще более скользкой. Она застряла в его животе и вырвалась из моей руки, а потому я не смог завершить начатое.

Я бросился к решетке, однако переоценил собственные скорость и силу и недооценил Акбу. Тот схватил меня за ногу и затащил обратно, а потом сам выскочил наружу. Последним, что я услышал, был лязг захлопнувшейся двери, скрежет замка, спотыкающиеся шаги в тоннеле и прерывистое, булькающее дыхание.

После этого ко мне очень долго никто не приходил.

В конце концов другой слуга принес еду, сопровождаемый стражником.

— Где Акба? — спросил я.

Они молча вывалили еду в лохань и ушли.

Наверное, Акба умер. Наверное, в его рану попала инфекция. Наверное, я проткнул ему кишки, и его брюхо наполнилось дерьмом. Эта мысль мне понравилась. Возможно, последний удар был достаточно сильным. Возможно. Однако я остался один в темноте — без ложки и без новостей. Я пытался расшатать камни пальцами, но обломал ногти, прежде чем высвободил маленький кусочек цемента.

Время шло. Оно начало сплетаться и расплетаться, подобно темным косам в волосах Челии. Акба вернулся, шипящий, злобный и прискорбно живой, чтобы плевать в кухонные объедки, которые приносил для меня. Чтобы давать или не давать мне пищу по своему усмотрению.

Живущий в кромешном мраке, утративший чувство времени, я вновь превратился в зверя. Най. Даже не в зверя — быть может, в таракана. Я стал экзоментиссимо. Стал одним целым не с плетением Вирги, а с легионами Скуро. Порождением грязи и чумы. Я был созданием тьмы, как слепые голокожие крысы, что обитают в канализации и глубоких шахтах. Мои уши вставали торчком при любом новом звуке. Когда вдалеке гремели цепи или двери, я замирал. При первых запахах пищи, задолго до того, как ее сваливали в лохань, мой рот наполнялся слюной.

В таком крысином состоянии я часто слушал своих братьев и сестер, их писк и драки, стук крошечных когтей по камню, шныряние по моей клетке. Не раз я просыпался и обнаруживал, что они жуют мои уши, но я с легкостью ловил их и ел, поэтому они научились уважать меня. Я воображал себя их другом. Я научился распознавать их по скребущим шажкам. Некоторым даже дал имена. Существа, прежде неразличимые, стали моими сокамерниками. Долче, крыса без хвоста. Спера, крыса с рваными ушами.

Толстая и медлительная крыса, которая однажды подошла слишком близко и была съедена мною.

Эту я звал Гарагаццо.

Не знаю, сколько времени я прожил как животное, но в конечном итоге словно очнулся ото сна. И обнаружил себя трясущимся на полу, мечущимся от лихорадки и напуганным тем, во что превратился.

Я не уверен, воображал ли себя зверем во время болезни — или это произошло на самом деле. Некоторое время я цеплялся за вернувшееся самосознание, но потом вновь ускользнул, экзоментиссимо.