Император Пограничья 15 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

Суды шли параллельно, по несколько дел в день, и на каждом, где судили аристократов, требовалось моё присутствие. Выживал я только на горячем кофе и бутербродах, приготовленных заботливым княжеским поваром. Бедняга Жан-Пьер каждый раз морщился, как от зубной боли, когда слышал, что я не смогу отобедать во дворце и прошу собрать мне еды с собой. Человек, обучавшийся кулинарному искусству в Париже, мастер семи соусов и виртуоз фламбирования, был вынужден резать хлеб и накладывать сыр с ветчиной. Однажды он не выдержал и принёс мне «просто бутерброд» — на серебряном подносе, с художественно выложенными ломтиками копчёного лосося, перепелиными яйцами, каперсами и веточкой укропа для «баланса композиции». Я съел это произведение искусства за три минуты, не отрываясь от документов. Француз, чьи усы могли поспорить только с его кулинарнымм мастерство, ушёл, тяжело вздыхая.

Приглашённые судьи работали методично, профессионально, беспристрастно. Именно это и требовалось — чтобы никто не мог обвинить меня в подложном судилище. Я слушал показания, смотрел в глаза обвиняемым, изучал доказательства.

Газеты Содружества прислали журналистов — «Голос Пограничья», «Московский вестник», «Новгородские ведомости». Залы судов были набиты публикой. Родственники погибших. Простые горожане. Аристократы из других княжеств, приехавшие посмотреть на невиданное зрелище — суд над боярами за воровство.

Во время самих судебных процессов доказательств предоставили столько, что адвокаты подсудимых лишь вяло пытались отбиваться. Банковские выписки. Контракты. Свидетельские показания. Экспертизы. Крылов выстроил обвинение так, что каждое звено в цепочке подтверждалось тремя независимыми источниками.

Звенигородский пытался давить авторитетом. Кричал, что служил княжеству сорок лет, что его род — один из древнейших в Содружестве, что его нельзя судить как обычного преступника. Я холодно процедил:

— Закон не делает различий между древними родами и простолюдинами. Перед правосудием все равны.

Засулич держался тихо, смотрел в пол, бормотал про семью и детей. Но когда прокурор зачитал список погибших бойцов — сорок пять оборванных судеб, оборванных из-за его жадности — зал замер в тишине. Мать одного из погибших Стрельцов кричала с места, пока её не вывели.

Скоропадский оправдывался системой. Мол, все так делали, все брали, он не хуже других. Что воровство в медицине — норма, что без взяток ничего не работает. Выбранный нами прокурор хладнокровно разбил эту защиту: даже если все воруют, это не делает воровство законным. А тот факт, что министр считал хищение нормой, только усугублял его вину.

Приговоры всем троим я вынес, не тратя лишнего времени на размышления. Смертная казнь через повешение. Полная конфискация имущества. Члены семей, доказанно участвовавшие в схемах — жёны, оформлявшие фиктивные фирмы, сыновья, получавшие долю от откатов — каторга сроком от десяти до пятнадцати лет.

Казни назначили на площади перед дворцом во Владимире. Публично. Я велел организовать эшафот по всем правилам. Никаких импровизаций, никакой самодеятельности.

В день экзекуции на площади собралось несколько тысяч человек. Кто-то пришёл из любопытства. Кто-то — чтобы увидеть справедливость своими глазами. Родственники жертв стояли в первых рядах.

Я присутствовал. Стоял на балконе дворца, глядя на происходящее. Не скрывался, не отворачивался. Это была моя воля, моё решение, и я принимал ответственность за его последствия.

Звенигородского вывели первым. Боярин в белой рубашке, с гордо поднятой головой. Пытался сохранить остатки достоинства. Палач надел петлю, зачитали приговор, люк под ногами открылся. Хрустнули позвонки. Быстро. Профессионально. Без мучений.

Засулича — вторым. Полковник плакал, молился, просил прощения. Толку от этого не было. Приговор есть приговор.

Скоропадского — последним. Боярин кричал что-то про несправедливость, про месть, про то, что княжество об этом пожалеет. Его слова потонули в гуле толпы.

Когда петля затянулась на шее последнего приговорённого, толпа затихла. Не взорвалась ликованием, не закричала от восторга. Просто затихла.

Я видел лица внизу. Женщина в первом ряду стояла с закрытыми глазами и тихо плакала. Пожилой мужчина рядом с ней перекрестился. Кто-то тяжело выдохнул и опустил голову. Кто-то просто смотрел на эшафот с застывшим лицом.

Это не было кровожадностью. Толпа не ревела от восторга, не требовала ещё болье жертв. Люди пришли увидеть, что справедливость возможна. Что виновные могут ответить за свои преступления. Годами пострадавшие знали, кто убил их родных через взятки и воровство. И ничего не могли сделать — потому что преступники были неприкасаемы.

А теперь увидели: виновные ответили. Закон сработал. Не для богатых, не для знатных — для всех.

Толпа начала таять. Тихо, без суеты. Люди расходились молча — им больше не нужно было здесь оставаться. Они получили ответ на вопрос, который мучил годами: будет ли справедливость? Будет. Пусть и запоздалая.

Когда всё закончилось, я развернулся и вошёл во дворец. Особых эмоция не испытывал. Не радости, не удовлетворения. Просто сделал то, что должен был. Как ампутация охваченной гангреной конечности — больно, мерзко, но без этого пациент умрёт.

Владимир замер в шоке. Аристократия не верила своим глазам. Казнить боярина за взятки? Это немыслимо!

Веретинский расправлялся с аристократами за измену — пусть и сфабрикованную, пусть жертвы были невиновны — это понятно, это право государя, так было издревле. Отправить на эшафот боярина, который ничего не совершил, кроме того, что не угодил князю? Приемлемо. Это политика, это борьба за власть, это традиция. Более того, измена — это высокое преступление. Благородное, если можно так выразиться. Заговоры, политические интриги, борьба за власть — это достойно аристократа. Это игра равных. За такое и умереть не стыдно.

Но умереть за взятки? Хищения? Воровство? Это преступление простолюдинов! Карманников, мошенников, разбойников с большой дороги. Это низкое, грязное, недостойное благородного человека обвинение. Боярина можно казнить за несуществующий заговор против князя — и род запомнят с трагическим почтением. Но повесить за реальную кражу — это всё равно что приравнять его к уличному карманнику, обрезающему кошельки на базаре.

Для аристократии сама мысль была оскорбительной. Сфабриковать обвинение в государственной измене и казнить невиновного — это политика, это понятно. Но доказать воровство и повесить виновного — это унижение целого сословия. Как можно ставить боярина в один ряд с каким-то мелким жуликом?

Аристократам казалось, что мир перевернулся. Потому что я только что сказал им: вор — он и есть вор, неважно, украл ли он кошелёк на рынке или миллион из казны. И знатность не делает воровство благороднее.

Все они не понимали главного. Или не хотели понимать. Девятнадцать человек погибли из-за Звенигородского — прямо или косвенно, не имеет значения. Просто он отправил жертв на тот свет через взятки и закрытые дела. Засулич убил тринадцать Стрельцов, лишив их боеприпасов. Скоропадский убил сто семнадцать пациентов, украв деньги на лекарства. Все трое — убийцы. И тот факт, что они не держали оружие в руках, не делал их менее виновными.

Именно поэтому я велел их казнить. Справедливость требовала крови за кровь. А прагматизм требовал показательной устрашающей акции. Остальные триста с лишним арестованных должны были понять: времена изменились. Воровство больше не останется безнаказанным. Статус не защитит. Связи не помогут.

Паника началась на следующий день. Родственники арестованных осаждали дворец, умоляя о помиловании. Дорогостоящие адвокаты пытались найти лазейки в законах. Бояре, оставшиеся на свободе, шептались по углам, боясь, что за ними придут следующими. Те, кто был замешан в коррупции, но ещё не арестован, лихорадочно пытались спрятать следы, уничтожить документы, вывести деньги.

Бесполезно. Коршунов и его агенты следили за каждым подозрительным движением. Крылов перехватывал попытки уничтожения улик, реагируя на доносы, которые повалили массово. Стремянниковы блокировали счета через суды.