Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Наводнение и впрямь не несло для нас никакой угрозы: мы могли сняться за десять минут, а чем больше воды – тем лучше. И течение усилится, и исчезнут коварные галечные мели, которые так часто грозили разодрать дно нашего каноэ.

Вопреки ожиданиям ветер на закате не утих. С приходом темноты он, казалось, даже поднажал, завывая над головами и, как соломинки, раскачивая ивы. Иногда ему вторили странные звуки, похожие на выстрелы тяжелых орудий, они шлепали по воде и песку тяжело и плоско, заставляя задуматься о том, какие звуки могла бы издавать планета, если бы мы слышали, как она мчится через космос.

Небо, однако, оставалось абсолютно чистым, вскоре после ужина на востоке взошла полная луна, заливая землю и остров шумящего ивняка почти что дневным светом.

Мы лежали на песке у костра, курили, прислушиваясь к ночным звукам, и с удовольствием беседовали о той части пути, которую уже одолели, и о той, что еще ждет впереди. У входа в палатку расстелили карту, но из-за сильного ветра изучать ее было почти невозможно, так что мы опустили полог и загасили фонарь. Света от костра было достаточно, чтобы, покуривая, различать лица друг друга, а искры летали над головами, как фейерверк. В нескольких ярдах от нас журчала и посипывала река, и тяжелый всплеск время от времени сообщал о том, что обвалился еще один кусок берега.

Я заметил, что беседа большей частью крутится вокруг прошлых остановок в Шварцвальде или других тем, также не связанных с нынешними событиями, – ни один из нас не говорил о них больше нужного, мы точно негласно условились избегать разговоров о лагере и сегодняшних происшествиях. Ни выдра, ни лодочник не удостоились ни единого слова, хотя в обычных обстоятельствах спор о них развернулся бы почти что на весь вечер – случаи-то были примечательные.

Из-за нехватки дерева поддерживать огонь оказалось довольно трудно, тем более что ветер, который швырял дым прямо в лицо, стоило лишь приподняться, заодно хорошенько раздувал костер. Приходилось по очереди совершать вылазки в темноту, но те охапки дров, с которыми каждый раз возвращался швед, заставляли меня недоумевать, что он делал там так долго. Нет, я был не против сидеть один, просто без конца выходило, что снова моя очередь при свете луны шарить среди кустов или ползать по скользким берегам. Долгий день борьбы с ветром и водой – да каким ветром и какой водой! – утомил нас, и обоим, конечно, хотелось лечь пораньше. Однако никто не сделал и шага к палатке. Мы валялись, поддерживая костер и болтая ни о чем, вглядывались в густые ивовые заросли и прислушивались к шуму ветра и грохоту реки. Одиночество здешних мест проникало прямо в душу, и молчание казалось естественным. Вскоре и сам звук голосов стал ощущаться каким-то дурацким – вымученным, ненастоящим. Общаться шепотом казалось гораздо правильней: человеческий голос, и без того довольно нелепый среди рева стихий, теперь нес в себе что-то почти незаконное. Как громкий разговор в церкви или другом месте, где говорить вслух не то чтобы запрещено, но может быть не совсем безопасно – мало ли кто подслушает.

Жутковатость одинокого острова, затерянного в миллионах ив, охваченного ураганом и окруженного глубокой бушующей водой, подействовала на нас обоих. Нетронутый человеком, вообще почти никому неизвестный, он лежал под луной вдали от людских глаз, на границе другого мира – мира чужого, населенного одними только ивами. А мы, в своей торопливости, осмелились вторгнуться на него и даже использовать для ночевки! Нечто большее, чем тайная сила острова, бурлило во мне, когда я лежал на песке ногами к костру и глядел сквозь листву на звезды. Наконец я поднялся, чтобы набрать дров в последний раз.

– Как догорит – отправлюсь спать, – твердо заявил я, и приятель лениво проводил меня взглядом, когда я скрылся в окрестных сумерках.

Для человека без воображения он в ту ночь показался мне непривычно чутким, непривычно открытым не одному лишь очевидному. Похоже, затерянная красота здешних мест тронула и его. Эта легкая перемена, однако, не слишком-то обрадовала меня, и вместо того чтобы приняться за сбор сучьев, я направился к дальней точке острова, откуда было удобней любоваться игрой лунного света на реке и равнине. Прежние страхи вернулись с новой силой, внезапно нахлынуло желание побыть в одиночестве, хотелось лицом к лицу столкнуться с зародившимися во мне смутными чувствами и докопаться до их сути.

Стоило мне добраться до выступающего из волн песчаного холмика, как магия острова буквально обрушилась на меня. Никакие пейзажи не могли произвести такого эффекта. Что-то большее, что-то крайне тревожное таилось вокруг.

Я глазел на простор бушующих волн, наблюдал за шепчущими ивами, слышал заунывный вой ветра, и все это, вместе и по отдельности, рождало ощущение неведомой беды. Особенно старались ивы: все-то они трещали и лопотали между собой – посмеиваясь, пронзительно вскрикивая, изредка вздыхая, – и голоса их составляли тайную жизнь населенной ими равнины. Они были совершенно чужды миру, который я знал, или, скажем, миру диких, но доброжелательных стихий. Я видел в них результат какой-то иной эволюции, сонм существ из другого пласта жизни, обсуждающих только им известные секреты. Ивы качались слаженно и деловито, странно потряхивая большими лохматыми головами и, даже когда затихал ветер, трепетали мириадами листьев – сами собой, точно живые, что будило во мне какой-то непонятный, сокровенный ужас.

Громадной, окружившей наш лагерь армией, стояли они в лунном свете, грозно потрясая серебристыми копьями, готовые броситься в атаку.

Психология места очень ярко воспринимается людьми с развитым воображением. Путешественник знает, что любая стоянка выносит ему свой приговор – либо принимает, либо отвергает его. Сперва это не очень заметно – отвлекает возня с установкой палатки, приготовлением еды, но первая же пауза – обычно после ужина, – и все уже прозрачно как день. Вердикт здешней ивовой рощи был предельно ясен: мы чужаки, нарушители, нам здесь не рады. И пока я смотрел на реку, во мне нарастало чувство отторжения. Мы прикоснулись к границе мест, которые изо всех сил отвергали наше присутствие. Одну ночь нас худо-бедно могли вытерпеть, но надолго, да если мы еще примемся любопытствовать – нет, ни в коем случае! Нет! – вскричали бы все боги лесов и деревьев – нет! Мы оказались первыми людьми на этом острове, и нас тут не ждали. Ивы были против.

Подобные затейливые мысли и неизвестно откуда взявшиеся фантазии пустили корни в моем сознании, пока я стоял на месте, прислушиваясь. Что, если здешние скрюченные ивы в конце концов окажутся живыми, что, если они восстанут всей толпой, ведомые богами этих мест – мест, в которые мы осмелились вторгнуться, – и нападут на нас, гулко шлепая по обширным болотам? И лишь после этого угомонятся. Глядя на них, так легко было представить, что они и в самом деле задвигались, подкрались поближе, потом чуть отошли и столпились, угрюмо поджидая сильного ветра, который наконец-то поможет им пуститься бегом. Я мог бы поклясться, что их облик чуть изменился, а ряды стали глубже и сомкнулись теснее.

Над головой резко и тоскливо вскрикнула ночная птица, от неожиданности я потерял равновесие, и тут песчаный выступ подо мной с громким плеском плюхнулся в воду, подмытый вздувшейся рекой. Я вовремя соскочил и вернулся к сбору плавника, посмеиваясь над странными фантазиями, которые так мощно забили мне голову и оплели меня своими чарами. Вспомнив предложение шведа отплыть на следующий день, я мысленно полностью с ним согласился, и тут же, нервно оглянувшись, увидел его подле себя. Он подошел совсем близко, рев стихии заглушил его шаги.

– Тебя так долго не было, – объяснил он, перекрикивая ветер, – что я встревожился, не случилось ли чего-нибудь.

Напряженность, сквозившая в лице и голосе, говорила убедительней слов, и я мгновенно понял, почему он пришел на самом деле. Здешние чары вползли и в его душу, в одиночку ему стало не по себе.

– Река все поднимается! – крикнул он, показывая на освещенные луной волны. – Да и ветер просто ужасный!