Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

– Что за река! – воскликнул я, вспоминая путь, который мы проделали от истоков в Шварцвальде, и то, как часто приходилось вылезать и толкать лодку вверх по мелководью в начале июня.

– Ну теперь-то эта ерунда позади! – отозвался приятель, оттаскивая каноэ немного дальше по песку в безопасное место и укладываясь вздремнуть.

Я примостился рядом, счастливый и умиротворенный, в купели четырех стихий – воды, ветра, песка и мощного солнечного жара, – думая об уже лежащей позади долгой дороге, о том, что впереди нас ждет не меньший путь до Черного моря, и о том, как мне повезло иметь такого славного и симпатичного попутчика, как мой шведский друг.

Вместе мы совершили немало подобных путешествий, но Дунай с самого начала сильней, чем любая известная мне река, поразил нас своей живостью. От крохотного пузырящегося истока, увидевшего свет в соснах Донауэшингена, и до здешних мест, где потоки играючи теряются среди пустынных болот, никем не видимые, ничем не сдерживаемые, мы словно бы наблюдали за ростом какого-то живого существа. Поначалу сонное, но по мере осознания своей духовной глубины обросшее бурными желаниями, оно мчалось сквозь страны, которые мы миновали, как огромный водяной зверь, неся на могучих плечах наше крохотное суденышко, играя с нами – временами грубовато, но всегда дружелюбно и мирно – пока мы в конце концов не сочли его личностью выдающейся.

Да и как могло быть иначе, когда Дунай поведал нам столько тайн? Ночью, лежа в палатке, мы слышали, как он поет при луне на странной шипящей ноте, присущей ему одному, – говорят, этот звук вызывает быстрое трение гальки о дно – так велика скорость течения. Слыхали мы и голоса его бурлящих водоворотов, неожиданно возникающих на поверхности, только что почти гладкой, журчание мелководья и рокот быстрых стремнин, ровный, устойчивый гул глубины и бесконечное биение ледяной воды о берег. Как он вздымался и шумел, когда дожди хлестали его по лицу! Как хохотал, когда ветер дул против течения и пытался задержать нескончаемый бег! Мы знали все его звуки и голоса́, знали, как он кувыркается, пенится и безрассудно бьется о мосты, как бормочет себе под нос, глядя на прибрежные холмы, и как самодовольно вещает, протекая сквозь небольшие города – слишком серьезные, чтобы над ними смеяться, – как тихо, сладко нашептывает, когда солнце подкарауливает его на медленной излучине и поливает жаром, покуда от воды не поднимется пар.

Дунай был полон хитростей даже у истоков, в самом младенчестве, до знакомства с огромным миром. В верховьях, среди швабских лесов, куда даже в первом приближении не достигал шепоток о его дальнейшей судьбе, случались места, где он решал уйти под землю и исчезал в каких-то дырах, чтобы снова явиться на той стороне пористых известняковых холмов и дать начало новой реке, с другим именем, оставив в собственном русле так мало воды, что приходилось вылезать и тащиться вброд, километрами толкая лодку по мелководью.

А самым большим удовольствием его беззаботной юности было затаиться, подобно Братцу Лису, ровно перед самым впадением мелких и бурных притоков с Альп, и не признавать их, когда они наконец вливались в него, но плыть рядом бок о бок, сохраняя четкую границу и даже разный уровень воды, отказываясь признать новичков. Ниже Пассау, однако, он отказался от этого фокуса, потому что там, с грохочущей мощью, которую невозможно игнорировать, в него врывался Инн и так теснил и отталкивал основную реку, что в длинном извилистом ущелье почти не оставалось места для них обоих, и Дунай так и сяк жался у скал, вынужденный торопиться, штормить и рыскать туда-сюда, чтобы вовремя проскочить в нужное место. Среди этой борьбы наша лодка соскользнула с плеча реки на ее грудь и от души покувыркалась в бушующих волнах. Однако же Инн преподал урок старине Дунаю, и ниже Пассау тот больше не притворялся, что не замечает вновь прибывших.

С тех пор прошло немало дней, и нам пришлось узнать и другие черты характера нашей выдающейся личности. Сквозь баварские пшеничные поля Штраубинга, под палящим солнцем июня река текла так неторопливо, что легче легкого было вообразить, что вода у нее лишь на поверхности, а ниже движется, скрытая шелковистой мантией, целая армия русалок, плывущих к морю, бесшумно, тайно и неспешно, чтобы их не обнаружили.

Мы многое прощали Дунаю за дружелюбие к обитавшим подле него животным и птицам. В безлюдных местах, выстраиваясь рядами, словно невысокий черный заборчик, берега усеивали бакланы. На галечнике толпились серые вороны, на мелководье между островами рыбачили аисты, а ястребы, лебеди и всевозможные болотные птицы наполняли воздух сверканием крыльев и пронзительными, но мелодичными криками. Невозможно сердиться на чудачества реки, видя, как олень на рассвете с плеском прыгает в воду и плывет прямо мимо носа нашей лодки.

Оленята подглядывали за нами из зарослей, а сделав на полном ходу поворот и оказавшись на другой стороне реки, мы иногда обнаруживали, что смотрим в карие глаза взрослого самца. По берегам охотились лисы, ловко шныряя среди коряг и исчезая так стремительно, что непонятно было, как им это удается.

После Пресбурга, однако, Дунай менялся – становился серьезнее и бросал свои забавы. На полпути к Черному морю, можно сказать, на расстоянии вытянутой руки от новых, необычных стран, где никакие фокусы не одобрялись, он, внезапно повзрослев, требовал к себе уважения, если не трепета, и в конце концов разделялся на три рукава, которые сходились только через сто километров, и никаких указаний, по какому из них пустить лодку, не оставлял.

– Пойдете по боковому – рискуете, когда спадет вода, застрять на сухой возвышенности в сорока милях от любого жилья и запросто умереть с голоду, – сказал венгерский офицер, которого мы встретили в магазине Пресбурга, закупаясь провизией. – Там нет людей – ни ферм, ни рыбаков. Заклинаю вас: прервите путешествие! Тем более что уровень воды растет, и ветер вот-вот усилится.

Подъем реки нас ничуть не встревожил, а вот угроза застрять на суше из-за внезапного спада воды показалась серьезной, и потому мы основательно запаслись провиантом. В остальном пророчество офицера сбылось: ветер, дувший с запада при совершенно ясном небе, постепенно усиливался, пока не превратился в штормовой.

Мы разбили лагерь раньше обычного – солнцу оставался еще час-другой пути до горизонта. Оставив приятеля спать на горячем песке, я принялся бродить кругом без особой цели, осматривая нашу «гостиницу». Остров, по моим прикидкам, оказался меньше акра – просто песчаная отмель, торчащая на два-три фута над уровнем реки. Формой он напоминал треугольник, лежавший вершиной вверх по течению. Дальний, глядящий в закат мыс захлестывало пенными брызгами – мощный ветер срывал их с гребней бьющих о берег волн.

Я постоял несколько минут, наблюдая, как неистовый багровый прибой с грохотом обрушивается на песок, словно пытаясь смыть его без следа, расплескивается и, свиваясь в два бурных потока, несется по обе стороны мыса. Земля сотрясалась от его напора, а яростная дрожь ивовых кустов под натиском ветра усиливала странную иллюзию того, что движется сам остров. Громада реки раскинулась передо мной на пару миль вверх по течению, словно склон холма, покрытого белой пеной и подставляющего бока солнцу.

Остальная часть острова слишком густо поросла ивняком для приятной прогулки, но я все-таки рискнул пройтись. На другом берегу свет падал иначе, и река выглядела сердитой и мрачноватой. Виднелись только пенистые спины летящих волн, подгоняемых сзади мощными порывами ветра. Река просматривалась вдаль на несколько миль, плескаясь среди островов, а затем по широкой дуге исчезала в ивах, которые смыкались над ней, словно стадо допотопных чудовищ, собравшихся на водопой, или поросль гигантских губок, которые всасывали ее в себя так мощно, что она совсем исчезала из виду.

В целом картина эта, с ее пронзительным одиночеством и необычными пейзажами, впечатлила меня. Но стоило не спеша и с любопытством вглядеться в нее, как где-то в глубине души родилось странное чувство – помимо восхищения девственной красотой здешних мест, незваным и непрошеным, туда вползло странное беспокойство, почти тревога. Конечно, подъем реки нередко рождает зловещие мысли – неудержимый, грохочущий поток вызывал нешуточный трепет, к утру он наверняка смоет целую кучу лежащих вокруг островков. И все же волнение мое было гораздо глубже, чем просто трепет и любопытство. Я ощущал нечто, не связанное с порывами ветра – ревущего урагана, который запросто мог бы взметнуть в воздух несколько акров ивняка и разметать его, словно солому, по островам. Нет, ветер просто развлекался, ведь на здешней плоской земле ничто не вздымалось настолько высоко, чтобы задержать его, и я даже с некоторым удовольствием разделял его удалую игру. Новое же чувство не имело с ветром ничего общего. Ощущение беды было неясным, у меня не получалось отыскать его причину и таким образом справиться с ним, хоть я и понимал, что связано оно с нашей полной ничтожностью перед необузданной мощью стихий. Вносила свой вклад и непомерно раздувшаяся река, рождавшая смутную, тревожащую мысль, что мы как-то заигрались с могучими силами природы, во власти которых находимся без всякой защиты и днем и ночью. Теперь они затеяли впечатляющую игру друг с другом, и зрелище это не могло не будоражить воображение.