Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Наконец Хэнк сдвинул дело с мертвой точки; трясясь от обуревавших его неизъяснимых чувств, с которыми он при всем желании не мог сладить, он немного отошел от костра, видимо, чтобы не слепил яркий свет пламени, и, прикрыв глаза руками, громко закричал. В его голосе чудовищным образом смешивались ярость и любовь:

– Ты не Дефаго! Ты не Дефаго, и точка! Чтоб мне… провалиться, но ты не мой друг, которого я знаю больше двадцати лет! – Он воззрился на съежившуюся у огня фигуру так, словно хотел испепелить ее взглядом. – А если это ты, то я готов до скончания веков зубочисткой драить полы в преисподней! Господи помилуй… – добавил он, охваченный омерзением и ужасом.

Заставить его умолкнуть было невозможно. Хэнк вопил как одержимый, и слова его, и лицо вселяли ужас – потому что он был прав. Он вновь и вновь повторял свою мысль, твердил ее на разные лады, выбирая все более витиеватые выражения. В лесу звенело эхо его криков. Наконец Хэнк разбушевался настолько, что, казалось, он вот-вот набросится на «самозванца»: рука его то и дело тянулась к длинному охотничьему ножу, заткнутому за пояс.

Однако он этого не сделал, и очень скоро буря завершилась громкими слезами. Голос Хэнка вдруг надломился, а сам он рухнул на землю, после чего Кэткарту удалось уговорить его вернуться в палатку и прилечь. За остальными событиями Хэнк наблюдал из укрытия: белое и напуганное лицо его маячило в темной щели приподнятого полога.

Доктор Кэткарт и его племянник, которому по-прежнему лучше остальных удавалось сохранять самообладание, решительно двинулись к скорченной у огня фигуре. Доктор поглядел на него в упор.

– Дефаго, расскажите же, что с вами произошло – хотя бы в двух словах, чтобы мы понимали, как вам помочь! – властным и твердым, почти приказным тоном произнес он, однако вскоре голос его изменился, ибо создание, обратившее к нему свое лицо, имело вид столь жалкий, столь ужасающий и нечеловеческий, что доктор невольно отпрянул, как от нечистого духа. Внимательно наблюдавший за всем этим Симпсон говорит, что лицо Дефаго походило на маску, которая вот-вот отвалится, явив им во всей ужасающей наготе нечто черное, злое, дьявольское… – Говорите же, Дефаго, выкладывайте! – испустил Кэткарт вопль, в котором ужас мешался с мольбой. – Это невыносимо!.. – То был зов не разума, но инстинктов.

И тогда «Дефаго», осклабившись, ответил тонким голосом, переходящим в звук совсем иного рода:

– Я видел великого Вендиго, – прошептал он и принюхался – точь-в-точь, как зверь. – Я носился с ним по свету…

Хотел ли он что-то добавить – и стал бы доктор Кэткарт продолжать свой бессмысленный допрос, – теперь сказать нельзя, потому что их разговор пресек дикий вой Хэнка из палатки: самого проводника было не видно, лишь сверкали его вытаращенные от ужаса глаза. Так он не вопил еще никогда.

– Его ноги! Господи, посмотрите на его ноги! Они… изменились, они огромные!

Дефаго в ту минуту придвинулся к костру так близко, что его ноги впервые оказались на свету и их можно было хорошо разглядеть издалека. Симпсон, однако, не успел увидеть того, что видел Хэнк, потому что его дядя испуганным тигром метнулся к Дефаго и накинул одеяло ему на ноги, причем сделал это так поспешно, что студент-богослов лишь мельком заметил странное темное нагромождение там, где должны были быть ноги проводника, обутые в мокасины.

И вдруг, не успел доктор что-либо предпринять, а Симпсон – хотя бы придумать вопрос, Дефаго вскочил, пошатнулся от боли, и бесформенное искаженное лицо приняло столь зловещее и грозное выражение, что его можно было назвать только мордой чудища.

– Вы тоже это видели, – просипел он, – видели мои ноги, что горят огнем! А теперь… если вам не вздумается меня спасать… Прощайте…

Его скорбное завывание вдруг прервал звук, напоминающий рев урагана над озером. Спутанные еловые лапы над их головами дрогнули. Пламя в костре легло, словно от порыва ветра, и что-то громадное со свистом налетело на лагерь, захлестнув его целиком. Дефаго отшвырнул одеяла, повернулся к лесу за спиной и той же дерганной поступью, какой пришел, исчез в чаще – сгинул, прежде чем кто-либо успел что-то предпринять, растворившись во мраке с поразительной, сверхъестественной быстротой. Тьма будто проглотила его, а секунд через десять или того меньше над стенаниями деревьев и ревом внезапно поднявшегося ветра раздался крик, летевший с самих небес:

– О! О, эта огненная высь! О! Мои ноги горят огнем! Горят огнем!..

А потом и он исчез в неведомых безмолвных далях.

Доктор Кэткарт, мгновенно овладев собой, тотчас взял дело в свои руки и едва успел перехватить Хэнка на пути к Чаще.

– Я должен понять… Слышишь, ты! – верещал проводник. – Я должен… увидеть! Это не он, а… ей-богу, в его шкуру влез дьявол!..

Неизвестно, как доктору это удалось – он признает, что и сам толком не помнит, – но он сумел вернуть Хэнка в палатку и успокоить его. Кэткарт, очевидно, вошел в то состояние, когда над инстинктами возобладала внутренняя сила и собранность. Ему в самом деле замечательно удалось «сладить» с Хэнком, а вот племянник, до сих пор чудом державший себя в руках, напугал его не на шутку: напряжение и ужас последних дней вылились в слезливую истерию, из-за чего пришлось уложить его на импровизированное ложе из ветвей и одеял подальше от Хэнка, насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах.

Покуда над лагерем тянулись последние часы той проклятой ночи, он лежал в одиночестве, испуганно вскрикивая или бормоча что-то нечленораздельное в скомканное одеяло. К отдельным возгласам о высоте и скорости примешивались обрывки заученных в школе библейских цитат. То он стенал: «Люди с изувеченными лицами идут сюда! Они горят огнем! О, как страшна их поступь!», то вдруг садился и начинал прислушиваться к темноте, шепча: «Эти ноги… как ужасны ноги лесных скитальцев…», и дядя подходил к нему, чтобы направить его мысли в иное русло и успокоить его.

К счастью, истерия оказалась временной. В конце концов сон исцелил и юношу, и Хэнка.

До самых рассветных сумерек, забрезживших около пяти часов утра, доктор Кэткарт нес свой дозор. Лицо его стало цвета мела, кожа под глазами странно вздулась и побагровела – то были только внешние приметы непримиримой борьбы, которую его воля все эти часы вела с подступающим неизъяснимым ужасом.

На рассвете Кэткарт сам развел огонь, приготовил завтрак и разбудил остальных; к семи утра они уже снялись с лагеря и поплыли обратно, на первую стоянку, – три сбитых с толку измученных человека, каждый из которых худо-бедно одолел внутреннее смятение и сумел установить в душе некое подобие порядка.

Говорили мало и только о самых простых, обыденных вещах, ведь у каждого в голове по-прежнему гремели вопросы без ответов, и никто не осмеливался задать их вслух. Первым пришел в себя Хэнк, который оказался ближе остальных к природе и оттого имел более простое душевное устройство. Доктору Кэткарту отразить неизъяснимую угрозу помогла его «цивилизованность», и она же оказала ему медвежью услугу. По сей день у него «нет уверенности» по некоторым вопросам, и на «возвращение к себе» ему потребовалось больше времени, нежели остальным участникам событий.

Симпсон, студент-богослов, пожалуй, лучше других справился с попыткой увязать воедино все сделанные выводы о случившемся, пусть объяснение у него получилось и не слишком научное. Там, в сердце реликтовой глуши, они стали свидетелями существования некой грубой первозданной силы, которая все это время тайно жила в лесу, вдали от людей, и вдруг самым жутким образом явила себя во всей своей громадности и неукротимости. Симпсон полагал, что им выпала возможность заглянуть в те доисторические времена, когда сердцами людей еще правили суеверия, дикие, примитивные и незыблемые, когда природа еще не была укрощена, а Силы, управлявшие первобытной Вселенной, еще не покинули наш мир. По сей день он размышляет о том, что в написанной им много лет спустя проповеди назвал «дремучими и грозными Духами, обитающими за пределами людского разумения, не злыми по сути своей, но все же инстинктивно враждебными по отношению к современному человеку».