Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Симпсон теперь понял истинное предназначение этого разговора. Больше всего на свете его спутников, сильных и «бывалых» звероловов, пугала сейчас тишина. Беседа служила им защитой от времени, и от мрака вокруг, и от подступающей паники, и от осознания, которое неизбежно постигло бы их, осмелься они хоть на минуту умолкнуть и дать волю самым сокровенным своим мыслям: они одни-одинешеньки во вражеском стане. Тут Симпсон имел над остальными превосходство, ведь он уже пережил одну такую ночь, прошел крещение ужасом, и душа его, очерствев, стала к нему невосприимчива. А души этих двоих – рассудительного, скептически настроенного доктора и сурового знатока леса – пробирал сейчас самый настоящий сокровенный ужас.

Так шли часы; и так, упрямо крепясь духом, эти трое представителей человеческого рода, забравшиеся в самую пасть безлюдной глуши, сидели у костра и вели неразумные беседы об ужасной, бередящей душу легенде. Учитывая произошедшее, битва им предстояла неравная, ведь у Природы было преимущество первого удара, и она успела взять одного заложника. Судьба пропавшего товарища тяготила всех троих, ложась на сердце тяжким бременем, и в конце концов бремя это стало невыносимым.

Первым не выдержал Хэнк. Когда у костра в очередной раз воцарилось молчание, которое никто не в силах был нарушить, проводник внезапно дал волю накопившимся чувствам, причем сделал это весьма своеобразно: вскочил и испустил в ночной мрак оглушительный вопль. Казалось, он больше не мог себя сдерживать. Простым криком он не ограничился: чтобы звук разнесся как можно дальше, он, крича, похлопывал себя ладонью по губам.

– Это для Дефаго, – пояснил он, поглядев на своих спутников и странно, вызывающе хохотнув. – Для моего старинного дружка! – Опустим все сложносочиненные ругательства, какими он сдобрил свою речь. – Зуб даю, он сейчас где-то рядом!

В этой выходке Хэнка было столько безрассудства и слепой ярости, что Симпсон от страха невольно вскочил на ноги, а у доктора изо рта выпала трубка. Лицо Хэнка было мертвенно-бледным, и Кэткарт внезапно потерял всякое самообладание. Гневно сверкнув глазами, он тоже встал, хотя и с неспешностью, обусловленной привычкой держать себя в руках, и приблизился вплотную к проводнику. Тот вел себя недопустимо, глупо, опасно в конце концов, и это следовало сейчас же прекратить.

Можно долго рассуждать о том, что случилось бы дальше, но доподлинно мы никогда этого не узнаем: в мертвой тишине, воцарившейся сразу после того, как Хэнк испустил свой чудовищный вопль, и словно бы в ответ ему что-то с огромной скоростью пронеслось в небе над их головами – что-то очень крупное, поскольку оно рассекало воздух со свистом, – а потом вдруг раздался слабый и тонкий человеческий крик, полный неописуемого страдания и мольбы:

– О! О, эта огненная высь! О! Мои ноги горят огнем! Как жжет!

Побелев до самого воротника рубашки, Хэнк ошалело озирался по сторонам, как испуганное дитя. Доктор Кэткарт, прокричав что-то нечленораздельное, в ужасе кинулся было к единственному укрытию – палатке – и замер на месте как вкопанный. Один лишь Симпсон сохранил некоторое присутствие духа. Его собственный ужас засел слишком глубоко и не мог сразу же дать о себе знать. И потом, Симпсон уже слышал этот зов.

Повернувшись к остолбеневшим товарищам, он совершенно спокойно произнес:

– Вот этот крик я и слышал! Эти самые слова.

Запрокинув голову к небу, он завопил:

– Дефаго! Дефаго! Давай к нам! Спускайся!

И, прежде чем они успели что-либо предпринять, раздался треск, что-то тяжелое упало с неба, ломая на лету сучья деревьев, и со страшным грохотом ударилось о мерзлую землю. Треск и шум были поистине ужасающими.

– Это он, Господи помилуй! – сдавленно зашептал Хэнк, машинально выхватывая из-за пояса охотничий нож. – Он идет! Идет сюда! – добавил проводник, хохоча от ужаса, и в следующий миг умолк: из темноты к костру приближались по снегу тяжелые шаги.

Неверные шаги звучали все ближе и ближе, а три охотника стояли на месте. Доктор Кэткарт в считаные секунды постарел; взгляд его был пуст и неподвижен. Хэнк так невыразимо страдал, что, казалось, вот-вот выкинет еще что-нибудь, однако он тоже стоял, не шевелясь, точно высеченный из камня истукан. Все они напоминали потрясенных детей – зловещее зрелище! А шаги все близились, и все громче скрипел под чьими-то невидимыми ногами мерзлый снег. Это медленное, размеренное и неотвратимое приближение тянулось слишком долго – словно все происходило в кошмарном бреду.

И вот наконец тьма, зачавшая в таких муках, разродилась: в круг неверного света, где зарево от костра мешалось с тенями, ступила фигура. Секунду она медлила, незряче вглядываясь в охотников, а потом странной, дерганной поступью марионетки двинулась дальше, к самому костру, вышла на яркий свет, и тут все наконец увидели, что это человек. Не кто-нибудь, а сам Дефаго.

В этот миг пелена ужаса, казалось, заслонила лица всех присутствующих, и сквозь нее три пары сверкающих глаз словно заглянули за пределы обычного зрения и увидели Неведомое.

Дефаго двигался шатким, разболтанным шагом; сперва он приблизился ко всей троице, затем резко повернулся к Симпсону. С губ его слетело:

– Вот и я, шеф Симпсон! Кажется, меня звали. – Он говорил сиплым, сухим, едва различимым голосом человека, находящегося на грани смерти. – Черт, ну и горячий прием мне там устроили! – И он захохотал, откинув голову и заглядывая в лицо юноше.

Его смех привел в движение всю группу застывших фигур с белыми, как воск, лицами: Хэнк кинулся вперед, изрыгая такую невообразимую брань, что Симпсон даже не узнал в ней родного наречия и решил, что проводник с испугу перешел на язык какого-нибудь индейского племени или иной неизвестный диалект. И все же юноша очень обрадовался – необычайно обрадовался, – что тот встал между ним и Дефаго. Доктор Кэткарт тоже приближался, но медленней, то и дело оступаясь.

Симпсон почти не помнит, что было сказано и сделано в следующие минуты, ибо вид омерзительного призрака, подошедшего к нему почти вплотную и уставившего на него свой исступленный взгляд, сперва привел его в полнейшее замешательство. Он остолбенел. И ничего не говорил. Не обладая закаленной волей своих старших товарищей, заставлявшей их действовать вопреки даже самым сильным душевным потрясениям, он просто стоял и смотрел. Все происходило точно за стеклом и оттого казалось почти ненастоящим: кошмарное видение, порожденное воспаленным сознанием. Сквозь потоки бессмысленных ругательств Хэнка он все же различил властный голос дядюшки, сдавленный и хриплый, который говорил что-то о тепле и горячей пище, одеялах, виски и тому подобном… А потом в нос ударило то самое неведомое зловоние, сбивающее с толку, едкое и одновременно сладкое.

Однако именно он, Симпсон, – охотник куда менее опытный и искушенный, чем остальные, – сформулировал и произнес слова, сумевшие немного разрядить чудовищную обстановку, потому что кто-то наконец выразил вслух сомнения и страхи всех троих охотников.

– Это… это ведь вы, Дефаго? – спросил он срывающимся от ужаса голосом.

И тут же, не успел проводник хотя бы пошевелить губами, Кэткарт выпалил громогласный ответ:

– Конечно, это он! Конечно! Но ты разве не видишь, что он полумертв от усталости, холода и страха! Разве подобные испытания не способны изменить человека до неузнаваемости?

Ясно было, что так Кэткарт пытался успокоить остальных и самого себя, о чем говорил хотя бы сделанный им упор на слове «испытания». При этом он непрерывно зажимал нос платком: весь лагерь заполнила та самая едкая вонь.

В действительности сидевший у жаркого костра «Дефаго», закутанный в толстое одеяло, с кружкой виски и куском хлеба в иссохших руках, не больше походил на себя самого, каким его видели в последний раз, чем человек шестидесяти лет похож на юношу с дагеротипа, где он запечатлен в одежде давно минувшей эпохи. Никакими словами не описать, сколь неправдоподобно, почти карикатурно выглядело существо, выдающее себя за Дефаго. Порывшись в руинах кошмарных воспоминаний о том дне, Симпсон заявляет, что лицо его скорее было звериным, нежели человеческим. Черты стали непропорционально вытянутыми, кожа одрябла и висела складками, как если бы ее долго и с огромным усилием тянули во все стороны. Симпсону невольно вспомнились головы из бычьих пузырей, какими торговали в лавках Ладгейт-хилла: когда их надуваешь, они меняют выражение лица, а при сдувании испускают тихий писк, отдаленно напоминающий человеческий голос. И лицо, и голос этого существа имели такое же отдаленное сходство с лицом и голосом Дефаго. Когда Кэткарт впоследствии стал пытаться объяснить необъяснимое, он предположил, что так может выглядеть лицо человека, долгое время пребывавшего в разреженной атмосфере, где на тело не давит атмосферный столб, отчего оно становится рыхлым и грозит разлететься в клочья…