Вендиго - Блэквуд Элджернон Генри

Симпсон ни разу не обсуждал с дядей тех событий: слишком высока оказалась преграда, разделяющая умы двух этих людей. Лишь однажды, много лет спустя, что-то натолкнуло их на разговор – не о самом происшествии даже, а об одной маленькой детали…

– Разве не можешь ты хотя бы примерно описать, как выглядели его ноги? – спросил племянник.

И ответ дяди, сколь угодно мудрый, не слишком обнадежил его:

– Лучше тебе не пытаться это узнать.

– Ну а запах? – не унимался Симпсон. – Что ты скажешь о нем?

– Запахи, – ответил дядя, – в отличие от звуков и того, что видимо глазу, гораздо сложнее передать телепатически. Я в этом смыслю так же много – или, вернее сказать, так же мало, – как ты сам.

В тот раз он, вопреки своему обыкновению, даже не стал разглагольствовать. Больше они эту тему не затрагивали.

На исходе дня, замерзшие, усталые и оголодавшие после долгого перехода путники притащились наконец к стоянке, которая на первый взгляд показалась им пустой. Костер не горел, и Шатун не вышел им навстречу. Душевные потрясения последних дней не позволили охотникам выказать ни удивления, ни досады; однако спонтанный крик радости, сорвавшийся с губ Хэнка, когда тот ринулся к кострищу, должен был послужить остальным сигналом, что их удивительные приключения еще не закончились. Позднее и Кэткарт, и его племянник утверждали одно: стоило Хэнку подлететь к остывшему кострищу и крепко обнять что-то прислоненное к стволу дерева, они оба «нутром почуяли», что это Дефаго – настоящий Дефаго, вернувшийся из своих странствий.

Так оно и было.

Однако радовались они недолго. Изможденный до полусмерти, франкоканадец – а вернее, то, что от него осталось, – копался в золе, пытаясь развести огонь. Да, это его тело корчилось у кострища, его слабые пальцы, повинуясь многолетней привычке, возились с растопкой и спичками. Однако и для такого простого действия требовался разум, а его у Дефаго больше не было. Вместе с разумом проводника покинула и память. Он забыл не только последние события, но и всю предшествовавшую им жизнь.

На сей раз, однако, это был настоящий человек, хотя и исхудавший до неузнаваемости. Лицо его не выражало ни страха, ни радости – ничего. Он не понимал, кто его обнимает, кто кормит, кто ласково шепчет ему слова утешения. Что-то бесповоротно повредилось у него в рассудке – что-то, составлявшее основу его «я», – и помочь ему было уже невозможно. Маленький согбенный человечек просто делал то, что ему велели.

В некотором роде зрелище это оказалось самым душераздирающим из всего, что им довелось повидать, – эта бессмысленная улыбка, когда он вытащил из-за надутых щек комки грубого мха и сообщил им, что он – «чертов пожиратель мха». От любой, даже самой простой пищи его неудержимо рвало, а страшнее всего был его голос, по-детски жалобный, когда он причитал, что ноги у него «горят огнем». И неудивительно: сняв с него обувь, Кэткарт увидел, что обе ноги отморожены. Под глазами у Дефаго были едва заметные следы недавнего кровотечения.

Как сумел он прожить столько дней на морозе без пищи и огня, как добирался от одной стоянки до другой, учитывая, что громадное озеро пришлось обходить пешком, ведь каноэ у него не было, – все это по сей день остается загадкой. Проводник полностью утратил память, рассудок и душу, а потом ушел и сам, вместе с зимой, начало которой ознаменовалось этими необычайными событиями. Его жизненных сил хватило на несколько недель.

То, что позднее смог поведать остальным Шатун, не пролило нового света на эту историю. Около пяти часов вечера – то есть примерно за час до возвращения поисковой группы – старый индеец сидел на берегу и чистил рыбу, когда увидел, что к лагерю приближается, еле волоча ноги, тень проводника. Тень эту сопровождал необычный запах.

Учуяв его, Шатун немедля отправился домой. Расстояние, занявшее три дня пешего пути, он преодолел со скоростью, на какую способны лишь индейцы. Суеверный страх целого индейского народа гнал его. Он понял, что случилось: Дефаго «видел Вендиго».

Ивы

Уже покинув Вену, но еще не добравшись до Будапешта, Дунай протекает через местность дикую и безлюдную, где воды его разливаются вширь от главного русла и земли вокруг на многие мили представляют собой топь, покрытую безбрежным морем низких ивовых кустов. На подробных картах места эти окрашены неровным голубым цветом, тем бледней, чем дальше от берегов, и по ним большими буквами разбросано слово Sümpfe – «болота».

В половодье этот край песчаных и галечных поросших ивами островов почти целиком покрыт водой, а остальное время кусты гнутся и шелестят на вольном ветру, подставляя солнцу серебристые листья, словно тут вечно волнуется поле поразительной красоты. Здешние ивы никогда не достигнут величавости деревьев с мощными стволами и навсегда останутся скромными кустами с округлой кроной и мягкими линиями, упругими, как трава; они покачивают тонкими ветвями в ответ на самое легкое дуновение и колышутся так, словно вся равнина живет и дышит. Ибо ветер гонит по ней быстрые волны – волны листвы вместо воды – зеленые, как морские валы, если ветки не задерутся кверху, и серебристо-белые, если листья оборачиваются к солнцу изнанкой.

Довольный, что выскользнул из-под контроля строгих берегов, Дунай свободно бродит по затейливой сети каналов, там и сям пересекающих острова широкими проспектами, по которым, громогласно шумя, несутся воды, образуя водовороты, стремнины и пенистые пороги, бросаясь на берега и смывая с них песок и ивовые кущи, творя бесчисленное множество новых островов, ежедневно меняющих форму и размеры и живущих жизнью, мягко скажем, непостоянной, поскольку каждое наводнение навсегда стирает их с лица Земли.

Строго говоря, эта пленительная речная жизнь начинается только после Пресбурга [3], и мы, на канадском каноэ с цыганским шатром и сковородой на борту, добрались до нее на гребне половодья около середины июля. Ранним утром, едва на небе заалел восход, проскочили все еще спящую Вену, через пару часов оставив ее лишь клочком дыма на фоне голубых холмов Винервальда на горизонте, позавтракали у Фишаменда под сенью шумящих на ветру берез, а потом, подхваченные бурным течением, понеслись мимо Орта, Хайнбурга, Петронелля (или Карнунта, древней ставки Марка Аврелия), под хмурыми высотами Тисена на отрогах Карпат, где слева к Дунаю тихо подкрадывается Морава и проходит граница между Австрией и Венгрией.

Гонка со скоростью двенадцать километров в час изрядно продвинула нас по территории Венгрии, а мутные волны – верный признак наводнения – то швыряли на галечные мели, то крутили, как пробку, во внезапных водоворотах, пока на горизонте не показались башни Пресбурга (Пожони, по-венгерски). Каноэ, подскакивая, как резвый конь, пронеслось под серыми стенами, благополучно миновало притонувшую цепь «летающего парома» [4], резко свернуло налево по желтым пенным волнам и нырнуло в путаницу островов, мелей и топей – в страну ив.

Контраст был стремительный, как в биоскопе, когда серия снимков с городских улиц резко и без предупреждения сменяется видами лесов и озер. Мы словно на крыльях влетели в пустынный край, и менее чем через полчаса ни лодка, ни рыбацкая хижина, ни черепичная крыша – ничто не напоминало о человеческом жилье или хоть какой-то цивилизации. Оторванность от мира, прелесть странной земли ив, ветров и волн мгновенно наложили чары на нас обоих, и мы со смехом признались друг другу, что, вместо того чтобы дерзко врываться сюда, не испросив позволения, мы, по справедливости, должны были иметь особые паспорта на въезд в уединенное маленькое царство чудес и волшебства – царство для избранных, имеющих на него право, с кучей неписаных запретов для нарушителей, которым взбредет в голову сюда сунуться.

Хоть было еще не так поздно, беспрестанные порывы штормового ветра измотали нас, и мы тут же начали подыскивать подходящее место для ночлега. Но путаница островов затрудняла высадку, вихрящиеся потоки то выносили нас на берег, то стаскивали обратно в воду, ивовые ветви раздирали руки, когда мы хватались за них в попытках притормозить, и мы стащили за собой в воду немало ярдов прибрежного песка, пока, благодаря сильному порыву бокового ветра, не попали наконец в заливчик, где нам удалось в туче брызг заехать носом на берег. Там мы повалились, хохоча и пыхтя от усталости, на горячий желтый песок под палящим солнцем и ясным голубым небом, укрытые от ветра бесчисленной армией пляшущих, шумящих ивовых кустов, которые, сверкая от брызг, окружили нас со всех сторон и хлопали в бесчисленные ладоши, словно аплодируя успеху, увенчавшему наши усилия.