Навола - Бачигалупи Паоло

Каззетта согласно цыкнул зубом.

— Любой, кто желает показаться мудрым, говорит, что обрел некую альтус идеукс. Гарагаццо скажет, что Слава Амо есть путь к просвещению, в то время как Аган Хан скажет, что нельзя добиться власти без силы оружия. Мерио скажет, что острый разум есть путь к величию. А ваш пустивший корни друг Соппрос скажет, что нужно отправиться в лес, прислушаться к птицам и деревьям и зарыться пальцами ног в землю.

— А что думаете вы? — спросил я.

— Я думаю, что мудрость одного момента есть глупость другого. Если вам очень повезет, вы отыщете крупицу мудрости, как птица каури находит изумруд, а если вы поистине мудры, то поймете, когда выбросить эту драгоценность, будто простую стекляшку.

— Но как мне это понять?

— Если бы мудрость давалась легко, мы все были бы мудры. А теперь идемте. — Каззетта поманил меня за собой. — Вашему отцу нужно работать. Я покажу, как приготовить яд, который сделает язык черным и убьет человека в течение часа.

— Значит, это ваша мудрость? Яд?

Он натянуто улыбнулся:

— Най. Моя мудрость — молчание. Яд — лишь инструмент. Идемте.

Но я все равно считал, что в идеях Соппроса есть нечто очень мудрое. Фирмос манил меня. Фирмос был радушным, в отличие от наволанской политики. Дерево, шелестящее на ветру, не лгало, облака не лгали, лесной олень не лгал, цветы, раскрывавшиеся навстречу солнцу, не лгали. Даже в коварстве — ведь лиса хитра — было нечто истинное, веритас28 глубже, чем глубочайшие корни высочайших деревьев. Фирмос говорил на языке, не похожем ни на один из диалектов Амо. В отличие от человеческих языков, он не лицемерил.

В Фирмосе Соппроса я чувствовал себя уютно, его речь была мне ясна. И, дав имя тому, что я любил, я смог лучше видеть его влияние на мою жизнь.

В отличие от боя на мечах или поиска лжи в письме из Хура, у меня хорошо получалось охотиться с Аганом Ханом. Я прекрасно находил следы. Мог проследить за самым скрытным существом. Различал шорох фазана и медленное дыхание оленей, наблюдавших за нами из подлеска.

Но, несмотря на мои таланты, Аган Хан приходил в отчаяние от моей неспособности убить дичь.

«Ты слишком мягок, парень», — посетовал Аган Хан, когда я не смог застрелить оленя с роскошными рогами.

Заметив оленя, когда он пил у ручья, мы весь день выслеживали его, безмолвно перемещаясь по лесу, а потом тихо обошли кругом с подветренной стороны — долгий процесс, поскольку зверь был насторожен и мудр и пережил множество охотничьих уловок.

И все же в последний момент, глядя вдоль длинного древка арбалетной стрелы, я не нажал спусковой крючок. Момент был упущен, и олень исчез, перепрыгивая поваленные деревья. Найти его нам уже бы не удалось.

— Столько усилий! — ворчал Аган Хан, пока мы плелись домой. — И теперь мы возвращаемся с пустыми руками, даже без хорошей истории. Вы не должны медлить, Давико! Когда добыча перед вами, вы обязаны стрелять! Нельзя проявлять слабость.

Но я не раскаивался. Олень был слишком красив. Мне достаточно было знать, что, будь я голоден, он стал бы моим обедом. Достаточно было, что я выпил его образ глазами, вместо того чтобы выпить кровь из сердца, еще горячую после убийства. В отличие от Агана Хана, мне было достаточно осознания своего мастерства. Аган Хан желал устроить пир с мясом и рассказом об охоте; меня подпитывала мысль о том, что мы с оленем обитали — пусть и недолго — в одном лесу, разделили одно мгновение, энруксос в Фирмосе.

Однако мое приобщение к Фирмосу на этом не закончилось.

Время от времени моя семья отправлялась в Нижнюю Ромилью, чтобы спастись от невыносимой жары наволанского лета. Мы вели дела с архиномо, мелкими герцогами и аристократами-охотниками, которые населяли тот полудикий край. Нижняя Ромилья охватывала Наволу с юга и запада, и ее земли давали дичь, шерсть и закаленных солдат вроде наших Полоноса и Релуса, которые покидали свои нищие деревушки, чтобы заработать денег и послать их жившим в холмах семьям.

По мере углубления в Ромилью земля круто поднималась, заросшая дремучими лесами и подлеском, пересеченная глубокими оврагами, по которым неслись бешеные реки, а над всем этим царили заснеженные скалистые вершины. Там были тайные пещеры, и высокие мягкие луга, и, по слухам, таинственные долины, где обитали теневые пантеры, ночные волки, каменные медведи и другие странные создания. Это была истинная Ромилья. Глубокая Ромилья.

Или, как с отвращением называл ее Аган Хан, Черная Ромилья.

Однако Нижняя Ромилья была иной, достаточно дикой, чтобы испытать характер молодого человека, но не настолько, чтобы отец слишком тревожился, и потому, когда мы отправились навестить Сфона (семью, владевшую значительной частью угодий, которые давали шерсть гильдии ткачей; мой отец финансировал ее поставки в холодные пустоши, лежавшие за Чьелофриго), мне разрешили бродить, где вздумается. Конечно, я по-прежнему мог ездить только на Пеньке, потому что так и не стал мечником, которого желал видеть Аган Хан, как и не стал убийцей.

Но, честно говоря, я не считал это наказанием. Мы с Пеньком были друзьями. Он был лучшим спутником, какого можно пожелать в дикой местности: более сдержанным, чем мой друг Пьеро, который всегда шумел и рвался рубить мечом подлесок; и более энергичным, чем Джованни, который предпочитал сидеть с книгой и забывал, в доме он находится или на улице.

Пока мы путешествовали по разным тропам, я то и дело останавливался, завороженный пятнами солнечного света, сочившегося сквозь ярко-зеленые листья белых тополей, спешивался, чтобы поохотиться на лягушек, которые прятались среди камней в разветвленных ручьях, рвал мяту и дарил ее Челии.

— Это ночная мята, — сообщил я, вернувшись к ждавшему меня отряду и продемонстрировав находку.

— Хочешь сказать, у меня плохо пахнет изо рта? — осведомилась Челия.

За прошедшие годы девушка заметно повеселела. Вопреки мрачной серьезности, с которой она у нас появилась, ее истинный характер был беспокойным. Она искрилась, иногда даже взрывалась — радостью или гневом. Без сомнения, у нее был характер винтофрицца29, причем разрушительный. Мы долгие годы учились вместе, корпели над литиджи, нумизматикой и филосом под строгим взглядом наставников, и Челия отнюдь не молчала. И все же, невзирая на громкие протесты и любовь к шалостям, она усваивала уроки, а также навыки владения мечом, ножом чести и арбалетом, достаточно хорошо, чтобы Аган Хан поворачивался ко мне и вскидывал бровь, давая понять, что сравнивает меня с ней.

Теперь Челия повертела мой подарок между пальцев, ее глаза смеялись.

— Я так плохо пахну?

— Как бани Скуро! — весело откликнулся я. — Нет, хуже! — И добавил более серьезно: — Ее также хорошо добавлять в чай, когда хочешь спать. Она тебя взбодрит.

— Ради короны Амо, пожалуйста, не надо! — простонал Мерио. — Она и так слишком бодрая.

— Разве мяты нет в наших садах? — спросила Челия.

— Ну, это ночная мята. Она отличается от... — Я умолк, заметив, что остальные наши спутники — отец, Ашья, Мерио, Каззетта, Аган Хан, Полонос и Релус — смотрят на меня с некоторым раздражением. И неловко закончил: — Я нашел ее рядом с водяными змеями.

Челия рассмеялась:

— Хорошо, что не принес мне одну из них!

Снисходительно вздохнув, отец сказал:

— Почему бы тебе не задержаться, Давико? Встретимся вечером за ужином. Аган Хан, приглядите за ним, чтобы не заблудился.

И отряд двинулся дальше.

Я жадно продолжил свои исследования; я пробирался сквозь подлесок, царапал пальцы о кусты малины, выслеживал белок по шороху, нюхал лист незнакомого растения — и все это время Аган Хан вздыхал и кряхтел, следя за мной скептическим взглядом.

— Вам не нужно за мной приглядывать, — сказал я бородатому воину, сидя на берегу ручья, шевеля пальцами в воде и наблюдая, как спасаются бегством миноги. — Я знаю дорогу к Сфона.

— Ваш отец отрубит мне голову, если оставлю вас одного в этих проклятых землях.