Сотри и Помни - Небоходов Алексей

С последним, невыносимо сильным и резким рывком голова Артёма взорвалась, как переспелая тыква. Кости черепа и мозговая масса с липким, тёплым хлюпаньем разлетелись по комнате. Они стекали по стенам, забрызгивали мебель. Осколки черепа ударились о лампы, оставив на них пятна крови. Простыни потемнели, словно впитывая в себя последнюю его мысль. Кровь забрызгала стены, потоком хлынула на постель, заливая белые простыни и превращая комнату в сцену какого-то жуткого спектакля. На мгновение в воздухе повисла абсолютная, оглушающая тишина, словно сама реальность замерла, не в силах сразу принять произошедшее.

Затем изображение начало медленно тускнеть, постепенно растворяясь в пустоте. В комнате не осталось ничего – только следы жестокости и отчаяния, которые невозможно было стереть или забыть.

Ильга медленно выдохнула, и на лице впервые за долгое время появилась усталость. Она чувствовала себя опустошённой, словно всё, что она сейчас сделала, не принесло никакого облегчения, лишь добавило в её мир новый уровень боли и отчаяния. Она смотрела в пустоту, понимая, что это не было решением проблемы, а лишь отложило неизбежное столкновение с собственной пустотой и одиночеством.

Теперь, когда всё закончилось, в комнате вновь воцарилась тишина. Это была не прежняя, привычная тишина, а другая – гнетущая, тяжёлая, полная несказанного и непережитого. Ильга стояла перед экраном, глядя на собственное отражение, в котором не осталось ни намёка на прежнюю уверенность или силу. Только пустота и усталость, которых она никогда раньше не знала.

Она медленно вернулась к станции Realika, ощутив внезапную слабость в ногах и почти физическую потребность на что-то опереться. Теперь, когда Артёма больше не существовало, внутри неё не осталось ничего, кроме глубокого, невыносимого напряжения, требующего немедленного выхода.

Её пальцы снова потянулись к панели, но теперь без прежней уверенности. Каждое движение оставалось медленным, словно Ильга пыталась понять, что делать дальше, когда внутри уже не осталось ничего живого.

Она посмотрела в пустоту перед собой и едва слышно прошептала:

– Теперь ты знаешь, Артём, что значит настоящая свобода. Теперь ты действительно свободен от меня. Но свобода эта оказалась не такой, какой ты её себе представлял, правда?

Ильга почувствовала, как по щеке медленно сползла одинокая слеза, и это удивило её саму, потому что она думала, что уже не способна испытывать подобные эмоции.

Теперь она осталась одна, без иллюзий, без надежд, без человека, которого сама же и уничтожила. Женщина была уверена, что поступила правильно, но внутри всё равно болело и пустело.

Взгляд вернулся к панели Realika, и она поняла, что впереди только одиночество и тишина. Она больше не знала, кем является и что делать дальше, и это открытие оказалось гораздо более страшным, чем любая боль, которую она только что причинила Артёму.

Теперь Ильга понимала, что её жизнь безвозвратно изменилась, и всё, что ей оставалось – это принять этот новый, жестокий и непредсказуемый мир, в котором предстояло жить дальше.

Она ещё раз глубоко вздохнула и коснулась панели, активируя новый канал связи. Пальцы слегка дрожали, но в глазах появилась мрачная решимость, которая с каждой секундой становилась всё яснее. Теперь, когда прежний мир лежал в руинах, нужен был новый ориентир, другая реальность, способная вернуть хотя бы иллюзию стабильности и контроля.

Перед ней медленно, неохотно начала проявляться новая картинка. Голографический экран сперва засветился тусклым, мертвенным светом, а затем постепенно проступили контуры совсем иного мира. Мира, далёкого от блестящих, стерильных панелей и неоновых линий, мира с облупившейся штукатуркой и тусклым, едва различимым светом старого фонаря за окном.

Дармовецк. Знакомый до мелочей, одновременно чужой и притягательный в своей будничности. Ильга мгновенно узнала комнату, которую сама же когда-то создала.

Глава 2

Дармовецк встречал утро запахом мокрого асфальта. Ночной дождь оставил на улицах влажную пелену, отражавшую серые пятиэтажки в своей безликости. Роман застегивал потёртую рубашку, глядя в окно. Тусклый свет едва пробивался сквозь занавески, но даже в полумраке комната казалась неуютной – чужой территорией, временным пристанищем на правах молчаливого соглашения.

С кухни тянуло поджаренным хлебом и дешёвым кофе – Михаил Петрович уже встал. По утрам отчим всегда молчал, словно собирался с мыслями перед очередным днём недовольства. Роман невольно замедлился. Каждое утро превращалось в игру – провести за столом минимум времени, избегая новых упрёков.

Свет на кухне резал глаза. Михаил сидел, уткнувшись в газету трехдневной давности. Татьяна стояла у плиты, размеренно помешивая что-то в кастрюле. Не оборачиваясь, она произнесла сухо, будто продолжая давний разговор:

– Яйца опять подорожали. На двенадцать процентов за месяц. Сливочное масло брать уже неприлично, придётся на маргарине жить.

Роман молча сел за стол. Каждая фраза о ценах звучала замаскированным упрёком, напоминанием о его статусе лишнего рта. Двенадцать лет назад, когда десятилетнего мальчика привезли в эту семью после автокатастрофы, унёсшей родителей, всё казалось иным. Приёмная семья улыбалась соцработникам, говорила правильные слова о сострадании и новом начале. Теперь от обещаний остался лишь фантом, растворившийся в рутине неприязни.

– Поаккуратнее с маслом, – проворчал Михаил, не отрываясь от газеты. – Маргарин, не маргарин – всё деньги. А нынче, с этими новыми тарифами…

Фразу он не закончил. Да и не нужно было – семья знала продолжение наизусть. Каждый разговор неизбежно сворачивал к деньгам, к вечному дефициту, к непосильному бремени главы семейства. Раньше Роман доказывал свою полезность – подрабатывал починкой компьютеров, отдавал всё до копейки. Но даже эти деньги вызывали лишь новые упрёки: «мог бы и больше заработать», «другие вон сколько приносят».

В дверном проёме появилась Мила – ровесница Романа, родная дочь Соколовых. На лице: идеально уложенные волосы и лёгкая полуулыбка, говорившая о знании, недоступном остальным. Девушка окинула кухню оценивающим взглядом и присела, аккуратно расправляя платье.

– Доброе утро, – произнесла она с интонацией, превращавшей простое приветствие в акт снисхождения.

– Тебе яичницу или овсянку? – спросила Татьяна, и голос её моментально преобразился, смягчившись.

– Овсянку, мам. И кофе, если можно.

Михаил отложил газету, словно дочь заслуживала того, чтобы её видели во время разговора.

– Как подготовка к защите? Скоро ведь уже, да?

Мила кивнула с показной скромностью:

– Всё по плану. Профессор Карпов сказал, что моя работа одна из лучших на потоке. Почти гарантированная пятёрка.

– Молодец, – Михаил позволил себе лёгкую улыбку. – У тебя всегда всё по плану.

Тут его взгляд упал на Романа, и улыбка мгновенно исчезла:

– А ты что с зачётом по архитектуре процессоров? Сколько можно пересдавать? Третий раз уже, кажется?

Удар наудачу – отчим даже не помнил, какие у парня проблемы с учёбой. Для Михаила всё сводилось к простой формуле: у приёмного сына обязательно должны быть неудачи, оттеняющие успехи дочери.

– Пересдал ещё неделю назад, – тихо ответил Роман, не поднимая глаз.

– И? – в голосе Михаила звучало предвкушение.

– Четыре.

– Хм, – отчим явно ожидал худшего результата. – Ну, для тебя и это неплохо, конечно.

Мила негромко хмыкнула:

– Просто Карпелев всем ставит не меньше четвёрки. У него такой принцип – типа все талантливые, просто кто-то раскрывается медленнее. Он даже Дворжаку поставил, а тот на последнем практикуме такую схему собрал, что чуть лабораторию не спалил.

Роман молчал, сосредоточившись на еде. Пока жуёшь, можно не отвечать, не реагировать. Да и спешить надо – до начала занятий оставалось меньше часа, а путь до института занимал сорок минут быстрым шагом.