Император Пограничья 15 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

Альбинони, придя в себя, кинулся осматривать раненых. Его помощники разбежались по лагерю, оценивая ущерб. Через четверть часа доктор доложил, сняв окровавленные перчатки:

— Четверо тяжело ранены. Двенадцать — лёгкие и средние ранения. Uno è morto — один умер. Ему проломили череп прикладом.

Огнев стоял рядом, его лицо было мрачнее тучи:

— За тридцать лет службы не видел ничего подобного…

— Теперь видели, — отрезал я. — Передать всем: оставаться в зоне защитного заклинания до рассвета. Никому не покидать купол.

Солдаты сбивались в кучи, жались друг к другу, боялись смотреть товарищам в глаза. Никто не ложился спать. Моральный дух армии был подорван — я видел это по ссутуленным плечам, по дрожащим рукам, по бегающим взглядам.

Около четырёх часов ночи, когда все были измотаны донельзя и потеряли остатки бдительности, началась новая атака.

Из леса, из непроглядной тьмы, донёсся зов.

Не голос — что-то большее. Ментальное принуждение, облечённое в форму мелодии. Протяжное, тоскливое, манящее пение, от которого сжималось сердце и хотелось встать и идти, идти, идти туда, в темноту, где ждут…

Я сразу же вспомнил слова Степана Корнеева, ветерана Стрельцов, с которым беседовал перед самым Гоном. Он рассказывал про своего товарища, который выжил в детстве после нападения Бездушных и с тех пор чувствовал их приближение задолго до всех остальных. Во время последнего Гона тот несколько раз говорил, что слышит какую-то «песнь» или «зов». А потом посреди ночи ушёл в лес. И не вернулся.

Теперь я понимал, что именно уловил тот несчастный. И понимал, насколько сильным было это принуждение, если человек, знавший об опасности, всё равно пошёл на зов.

— Не слушать! — рявкнул я. — Это ловушка!

Но некоторые уже поднимались, делали шаги к краю купола. Офицеры хватали их, оттаскивали назад. Кто-то вырывался, кричал:

— Отпустите! Они зовут! Они нуждаются в помощи!

Молодой Стрелец, паренёк лет девятнадцати, друг одного из бойцов, погибших утром, вдруг застыл. Его глаза расширились, лицо исказилось от шока и радости одновременно:

— Это же Гришка! Он жив! Я его узнаю! Гриша!

Он рванул к краю купола, бросив на землю автомат. Двое товарищей попытались схватить его, но парень был силён — вырвался, оттолкнул их и выбежал из-под защиты.

— Стой! — крикнул офицер. — Вернись немедленно!

Но юноша не слышал. Он бежал к опушке леса, туда, откуда доносился зов. Я увидел его силуэт в предрассветной мгле — он добежал до первых деревьев, протянул руки…

«Хозяин, Стриги», — коротко сообщил Скальд.

Из темноты метнулись фигуры. Четыре. Схватили беглеца, потащили в глубину леса. Донёсся короткий крик — и тишина.

— Мрази! — сдавленно прошипел Федот рядом.

Ещё несколько солдат попытались последовать за погибшим товарищем — их удержали силой. Федот встал у края купола с гвардейцами, держа в руках дубинку:

— Кто попытается выйти — вырублю. Для его же блага.

Зов продолжался. Час. Полтора. Он становился жалобнее, отчаяннее, переходил из мелодии в плач, из плача — в мольбы о помощи. Несколько солдат с детьми давили слезу, но оставались на месте. Их держали товарищи, офицеры шептали успокаивающие слова.

Я стоял в центре лагеря, и моё присутствие — просто сам факт, что воевода здесь, с ними — укрепляло людей. Они смотрели на меня, и в их глазах читалась немая мольба: «Скажи, что всё будет хорошо. Скажи, что мы не сошли с ума».

Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев.

Голоса стихли. Растворились, словно их и не было. Наступила тишина — абсолютная, давящая.

Армия была измотана, деморализована, напугана. Бойцы сидели на земле, опустив головы, обнимая колени. Некоторые пустым взглядом уставились куда-то в себя.

Я смотрел на лес, на рассветное небо, и понимал: Кощей не просто пытается убить нас. Он пытается сломать морально, превратить армию в толпу безумцев, неспособных держать оружие. И действует он ровно так же, как я сам действовал против войска Сабурова, когда заманил их в деревню, а потом поджёг, устроив западню и кошмар.

Только теперь я был по другую сторону этой тактики. И, чёрт побери, мне это совсем не нравилось.

Глава 18

Вечером, после того как протяжный свисток дежурного возвестил отбой, Тёмка лежал на своей койке и смотрел в потолок. Вокруг шуршали одеяла, скрипели пружины — двадцать мальчишек устраивались на ночь. Кто-то уже посапывал, измотанный дневными тренировками. Кто-то тихо шептался с соседом, рискуя получить внеочередной наряд за нарушение режима.

Генадьев не мог ни есть, ни спать.

Ужин прошёл мимо него — толстый кусок хлеба с маслом и миска каши остались почти нетронутыми, что было совершенно неслыханным. Гришка тогда покосился удивлённо, но ничего не сказал. Теперь же мальчик лежал неподвижно, а внутри всё скручивалось в тугой узел. Каждый шорох за окном казармы заставлял его вздрагивать. Каждая тень в углу превращалась в силуэт человека с кривым носом и маленькими злыми глазками.

Крот. Семён Крот здесь, в Кадетском корпусе. Разгружает муку и солонину. Смеётся с кладовщиком. Ходит по территории, где живут сотни детей.

Тёмка перевернулся на бок, натянул одеяло до подбородка. Серая казённая ткань пахла сырой шерстью. К ней примешивался запах дёгтя от сапог, которые стояли ровным рядом у входа. Откуда-то тянуло дымком — истопник подбросил дров в печь на ночь.

Если Крот здесь — значит, сеть ещё работает. Значит, дети в Кадетском корпусе не в безопасности. Может, уже сейчас кто-то из поварят или прислуги докладывает старику, кто из его бывших попрошаек прячется среди кадетов.

«Кто уйдёт — того найдут и убьют».

Голос Сердцееда звучал в памяти так отчётливо, будто тот стоял рядом. Низкий, хриплый, с присвистом сквозь выбитые зубы. Старик произносил эти слова спокойно, почти ласково, и от этого спокойствия становилось ещё страшнее.

Артём вспомнил Петьку. Худого, вечно голодного Петьку, который прошлым летом решил сбежать. Его поймали через неделю — нашли полуживого от голода. Пальцы так и не срослись правильно. Теперь Петька ковылял, как старик, и больше не пытался убегать. Никто не пытался.

Тёмка сжал зубы. Внутренний голос, тот самый, что помогал выживать на улицах, твердил знакомые слова: «Не высовывайся. Не привлекай внимания. Ты никто. Тебе не поверят. Станет только хуже».

На улице выживал тот, кто молчал. Кто не видел лишнего. Кто не совал нос в чужие дела. Стукачей убивали первыми — это знал каждый беспризорник. Неважно, прав ты или нет. Неважно, заслуживает ли кто-то наказания. Донёс — значит, предал. А предателей не прощают.

«Может, просто промолчать?» — думал Генадьев, глядя на тёмный потолок. — «Может, Крот уедет и больше не появится? Может, это не моё дело?»

Рядом заворочался Гришка. Скрипнули пружины его койки. Тёмка машинально отвернулся, притворяясь спящим.

— Эй, — тихий голос раздался совсем близко, — умник.

Мальчик не ответил. Может, отстанет.

— Я знаю, что не спишь, — Гришка говорил негромко, чтобы не разбудить остальных. — Ты дышишь неправильно.

Тёмка открыл глаза. Рябое лицо старшака маячило в полумраке — тот присел на край своей койки, опираясь локтями на колени.

— Чё случилось? — спросил Кадетский напрямую, без обиняков. — На тебе лица нет. Бледный, как покойник, дёргаешься от каждого звука. За ужином сидел, как будто тебе в миску плюнули.

— Ничего, — выдавил Артём. — Устал просто.

Гришка хмыкнул.

— Не ври. Я же вижу. Кто-то угрожает? Кто-то из другого взвода? Или из нашей казармы? — он понизил голос ещё больше. — Если это кто-то из старших, скажи. Разберёмся. В печень ему дашь, как мне, и больше не сунется, — в полумраке блеснула кривая ухмылка.

Тёмка покачал головой. Горло сжалось. Слова застряли где-то внутри, не желая выходить наружу.

— Это не из корпуса, — наконец произнёс он, почти шёпотом. — Это… снаружи.