Навола - Бачигалупи Паоло

— Сфай, Давико. — Отец заставил меня лечь. — Не слушай священников. Пусть они занимаются своими делами. Мы — семья. Мы найдем решение. А сейчас тебе нужно отдохнуть. Я снова пришлю к тебе маэстро Деллакавалло. Быть может, у него найдется зелье, которое даст облегчение. А Вступление мы перенесем. Я не допущу, чтобы ты попытался пережить его, пока болен.

— Прости меня, отец.

— Тебе не за что извиняться, Давико. — Он покачал головой, улыбаясь мне; я никогда прежде не видел на его лице такой жалости и доброты. — Ай, Давико. — Наклонившись, он взъерошил мне волосы, словно я был ребенком. — Это ерунда. Твое здоровье — вот самое главное. А теперь отдыхай.

И потому я лежал в полумраке, а Ленивка лежала на постели рядом со мной. Время от времени я погружался в сон, испытывая одновременно вину и облегчение от того, что Вступления не будет. Боль утихла.

Но несколько часов спустя в мою комнату пришла Ашья.

Сначала я не понял, что это она, и решил, что Деллакавалло принес новое лекарство, или Челия решила развлечь меня, или даже отец захотел еще раз одарить добрым взглядом. Но потом я почувствовал знакомые духи и крепко зажмурился, надеясь, что Ашья уйдет. Вместо этого она села на мою постель. Я свернулся клубком, пряча от нее лицо, однако Ленивка навострила уши, глядя на Ашью с любопытством, поскольку та никогда прежде не входила в мою спальню.

— Давико, — наконец произнесла она, — вы должны встать. Это ваш день имени.

— Я болен, — ответил я, не поворачиваясь к ней. — Деллакавалло говорит, я должен отдыхать.

— Най, Давико. Пришло время стать мужчиной.

Ее голос был таким суровым, что я повернулся. Она смотрела на меня стальным взглядом, от которого я забыл о болезни. Я никогда не видел такого выражения на ее лице. Такого выражения я не видел даже у Фурии. Ашья была красивой и теплой женщиной, а не холодной сталью. Она озаряла наши торжественные обеды, улыбалась моему отцу и заставляла его взгляд смягчаться. Королева нашего палаццо, иногда насмешливая, иногда резкая в своих суждениях... Но сейчас в ее темных глазах я видел ледяную расчетливость, и она вполне могла бы занять место отца, чтобы уничтожить человека за доской.

Ашья резко встала. Я думал, уйдет, но вместо этого она направилась к окнам и распахнула ставни. В комнату хлынул пылающий солнечный свет. Я моргал и щурился от беспощадного зноя. Ашья подошла к двери и обратилась к своей служанке Софии, ждавшей снаружи.

— Иди к его отцу, — отрывисто сказала Ашья. — Скажи, что Давико поправился.

— Я не поправился... — начал было я, но она повернулась с лицом таким свирепым, что слова замерли у меня в горле.

Ашья захлопнула дверь и направилась ко мне, двигаясь столь властно, что захотелось спрыгнуть с кровати и убежать.

— Най, Давико, вы поправились. — Она вновь села рядом и посмотрела на меня. — Вы поправились, но ведете себя как ребенок.

Ее взгляд словно пронзил меня насквозь. Я уставился в потолок, избегая глаз Ашьи, надеясь, что отец услышит о ее вторжении и заставит ее уйти. Я изучал фрески на потолке. Мифические земли Неббистрано. Единороги, пегасы и другие, еще более дивные создания. Как бы я хотел скрыться в том мире. В детстве воображал, будто могу отправиться в Неббистрано, что меня тут нет...

— Давико, — сказала Ашья, — пожалуйста, смотрите на меня, когда я с вами разговариваю. Проявите ко мне уважение, какое я проявляла к вам все эти годы.

Фаты свидетели, отказать было трудно. Я хотел и дальше вести себя так, будто она не сидит рядом со мной, но меня разобрал стыд. Она заслуживала уважения. Относиться к ней иначе означало упасть в собственных глазах. И потому я встретил ее серьезный взгляд.

— Давико, — сказала она, — вам известно, как я попала в ваш дом.

Я медленно кивнул. Хотя мы об этом не говорили, поскольку в палаццо вообще избегали этой темы, я прекрасно знал, что ее купили вскоре после смерти матери, в качестве наложницы, чтобы ублажала моего отца. Леди Фурия сказала правду. Однажды Ашья упомянула, что почти весь первый год молчала, потому что не знала нашего языка — она родилась в стране, где не говорили даже на младших амонских диалектах.

— Сегодня вы станете мужчиной, Давико, — сказала она. — Из-за молодости вас ограждали от большинства обязанностей вашего отца, но теперь вы должны учиться, и учиться быстро. Сегодня вечером отец провозгласит вас своим наследником, а вы провозгласите себя мужчиной. Навола и весь внешний мир будут наблюдать за вами, и не ждите, что вам это понравится.

Я отвернулся.

— Вот почему я не должен туда идти.

— Сфай! — Ашья схватила меня за подбородок и повернула лицом к себе. — Послушайте, Давико. Вам повезло, все эти годы вы жили в коконе. Отец очень вас любит и потому защищает от острых шипов, но этим он не делает вам добра. Он мягок, когда должен быть суров. Он слишком добр — и сам этого не видит.

Я смотрел на Ашью с изумлением.

— Вы считаете его мягким?

Меня шокировало не только ее мнение, которое шло вразрез с моим личным опытом, но и то, что раньше она всегда соглашалась с отцом.

— Вы наследник вашего отца, Давико. Вы ди Регулаи, и вы да Навола, и сколько ни прячьтесь в постели и ни притворяйтесь больным, это не избавит вас от судьбы. Однако отец позволяет вам это, потому что добр. Слишком добр.

— Я не притворяюсь!

— Думаете, это имеет значение? Как ни хотели остаться невинным и как бы ни отрицали свое наследство, ваши враги отнюдь не невинны. И они повсюду. Отец защищает вас, но он не сможет делать это вечно. Вы должны подготовиться.

— Почему вы мне это говорите?

— А разве рабыня не может любить ребенка своего хозяина? — Ее слова причинили мне боль, и она это увидела. — Най, Давико. Не хочу, чтобы вы думали, будто я обижена на вашего отца. Я очень его люблю. Он добр, и мы... — Она покачала головой, слабо улыбнувшись. — В общем, я очень его люблю. — Тут она стала серьезной. — Но поскольку я люблю его — и поскольку люблю вас, его сына, — я скажу вам то, чего не говорю остальным. Когда-то у меня была большая семья. Я жила в достатке с матерью, сестрами и тетушками — и всех нас любили, баловали и защищали. У нас тоже были сады и породистые лошади, и наш город был одним из прекраснейших... — Она умолкла, на мгновение погрузившись в воспоминания. — Ай, Давико, Навола красива, но мой родной город... Джхара был прекрасен, и я бы хотела, чтобы вы его увидели. Увидели нашу крепость, возвышавшуюся над окрестностями. Высокие дома с террасами на крышах, сады... плодородные земли и голубую реку Ниш, испещренной парусами торговых судов... — Она вновь помолчала. — Я достаточно знала о мире, чтобы понимать, что живу в райских условиях, а другие нет, но мне никогда не рассказывали о заговорах и ядах, — обо всей этой мерзости, извивавшейся в мире, точно змеи. — Ее лицо стало суровым. — Мою семью уничтожили, Давико. Почти всех убили. Меня продали в рабство, но лишь потому, что дядя пожалел меня и спас от своих мечников. Мне просто повезло, Давико. Я ему нравилась, потому что однажды угостила его конфетой и он воспринял это как честь. И потому, убив всю мою семью, пощадил меня и продал в рабство. И теперь я живу здесь. Вдали от родины. Вся моя семья мертва. Мой мир изменился в мгновение ока.

Я хотел отвести взгляд. Хотел закрыть уши. Хотел спрятаться от этой истории, которой никогда прежде не слышал, но беспощадный голос продолжал звучать:

— Моя семья была хрустальным бокалом, Давико, и этот бокал разбился, упав со стола. Меня растили как принцессу, и я не ведала о нашей хрупкости. Родители ограждают детей от опасностей, но это не дает настоящей защиты, а делает невежественными — и подвергает опасности. У вашего отца есть враги. У вашей семьи есть враги. — Внезапно она схватила меня за руку, вонзила в нее пальцы, словно когти. — И эти враги видят вашу слабость!

Отпрянув, я высвободился.

— Я болен...

— Если хотите быть слабым, так тому и быть. Но знайте, что за это заплатит ваша семья и все, кто от вас зависит. Наволанская политика не терпит слабости — как и политика моей родины.