Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

— А с этой гнидой что делать? — мысль о портсигаре за пазухой и еле копошившемся в нём полупарализованном зле, что всю дорогу ехало у меня на груди напротив сердца, не давала покоя.

— Передай Хранителю, — велел Белый. И для чего-то пояснил всем, — Второе чудо. Странник одолел росток Чёрного древа. Первый и единственный в человеческой истории. И готов передать его в дар мне. Что ты хочешь за это, Аспид?

Я снова кивнул. Вроде как «запишите на мой счёт». Наверное, это было несказанным и недопустимым хамством по отношению к Перводреву. Но я и представить себе не мог, чтобы прямо вот сейчас, в этот животрепещущий момент, я обратился к нему с крохоборским: «ну, значит, записывай: во-пе-е-ервых…». Как бы то ни было, никакой реакции от него не последовало. Наверное, не ошибся я.

Степан Устюжанин принял у меня из рук в руки шкатулку-портсигар. Увидев её, он едва не подскочил. Брови точно стрельнули вверх. Видимо, коробочка была известной в узких кругах. Куда я не входил. И не стремился, откровенно говоря. Хранитель снова отправился за ствол Перводрева. А я тут же повернулся к Лине. Она, будто дождавшись этого движения, отцепилась от руки деда, за которую держалась обеими, и побежала ко мне.

Босые ноги. Платье, или, скорее, длинная рубаха из домотканой холстины с простой вышивкой. Тёмное каре, неожиданно быстро отраставшее — на макушке уже виднелись светло-русые корни. Я подхватил моего ангела и закружил. Предварительно отступив шага на три от Ольхи и Осины. Чувства — чувствами, но и головой надо думать. Ну, хотя бы пробовать, время от времени.

Не знаю, как уж это вышло. На грудь мне с разгону прилетел такой шалый вихрь любви и нежности, что я враз позабыл про всех на свете чёрных, белых, синих и прочих. Меня обсыпало-закидало порывистыми поцелуями в губы, щеки, глаза, лоб и шею. Меня общупало-обтрогало повсюду, докуда можно было дотянуться, повиснув на моих руках.

— Никуда и никогда больше не отпущу! — угрожающе прорычала она.

Я снова только кивнул. Мы оба знали, что отпустит. И оба не знали, куда и когда.

— Не жалеешь о годах прожитых, друже? — неожиданно услышал я голос Степана Устюжанина. — Сейчас бы тоже с молодкой обнимался, и в хрен не дул бы, куда там мир катится — в гору, аль наоборот.

— Неа, Стёп, — уверенно, хоть и чуточку грустно ответил Сергий, — не жалею. Платон чёрт знает сколько лет назад сказал: «Каждому своё». Хотя, знающие говорили, за Буривоем повторил. Но лучше с тех пор всё равно никто не сформулировал.

— Ну да, тоже верно. Завидую, наверное, по-стариковски, — вздохнул епископ. — Вспоминаются те, кто и меня вот так встречали.

— И провожали, — продолжил Раж. Еле слышно.

— Хранитель, внемли! — грохнуло под сводами пещеры. И наших черепов. И снова Степан с Сергием обернулись, застыв лицом к Перводреву, со скоростью, недоступной обычным двуногим.

— Странник Аспид, Ярослав из рода людского, русского, семья его, друзья и родовичи сейчас и впредь будут дорогими гостями здесь! Пусть ни в чём не знают ни стеснения, ни недостатка! От самого же Странника у меня нет тайн отныне!

В глазах синхронно обернувшихся дедо́в сквозило не то, что удивление. В менее интеллигентных, но более искренних кругах это состояние характеризовалось как «ах(какое удивлен)ие». Или, как в нашем случае, «полнейшее ах(какое удивлен)ие». Вероятно, до этого Перводрево подобными ценными указаниями Хранителя не озадачивало никогда. Степан склонился, словно подтверждая, что волю понял и выполнит.

— Слушайте, люди! Я смогу создать средство для освобождения из плена Древ, порабощённых ростками чёрных. И другое, что сможет сделать иммунными, как и Аспид, любого из двуногих. Мне нужно время. Будьте хозяевами в моём доме, Сергий, Яр, Павел, Александр, Алиса и Ангелина. Хранитель, понял ли ты волю мою? — звучало, может, и архаично. Но торжественно — сверх всякой меры.

— Исполнено будет по воле твоей, Древо, — отозвался епископ.

— Мир вам, добрые люди. За то, что вновь появилась вера в это, — непонятно закончил мысль Белый. И опять будто бы исчез, оставив слишком много свободного пространства.

— Спасибо, Яр! — этом отозвались Ося и Ольха. И тоже словно исчезли. Хотя стволы и листья, и их, и Белого, оставались здесь. Видимо, ушли совещаться, на какой-то свой, другой уровень.

А мы бросились обниматься. С заметным усилием отодвинув, чуть ли не оторвав, щуплую Лину, Раж и Степан облапили моё едва ожившее туловище, и практически заломали, как медведи. Если бы не благословление, то самое, что отчаялся повторить епископ, но так удачно получавшееся у Сергия. И неизмеримых объемов бандероль из Яри и информации, что разом отгрузил мне Степан. Эти подарки были неожиданными, но очень приятными.

Потом мы шли до лифта и ехали в нём. Потом я снова пообещал себе перестать уже чему-либо удивляться, когда раскрылись двери знакомой и почти родной кабины, но не перед коридором к малахитовому мостику до арены-ресторана, а к коротенькому тамбуру, за которым совершенно неожиданно оказался банный зал. Где мы снова, почти привычно уже, швырнули в угол окровавленную, потрёпанную или просто ношенную одежду, и разошлись по парным. Как ни тяжко было Сашке оставлять только что обретённую семью.

За столом, где Павлик не слезал с коленей отца, а Алиска не отлипала от его левой руки, как-то виртуозно умудрялись избегать больных тем, но при этом ухитрились обсудить всё самое важное. Не могу даже предположить, как так вышло. Наверное, помогали два модератора дискуссии, изрядно поднаторевших в религиозных диспутах задолго до рождения наших пра-пра-прабабушек. Неожиданно для меня, Раж и епископ с ловкостью, удручившей бы лучших политических интервьюеров современности, вели разговор в идеально ровном ключе. Я замечал удивлённые взгляды Лины и Алисы, когда они отвечали на вопросы или задавали свои вовсе непривычно и неожиданно для себя самих. Старая школа. Высокий класс.

За волшебным для Сашки, что, смущаясь, попросил звать его Саней, и вполне уже привычным для меня круглым столом манежа-ресторана, говорили о настоящем. Иногда, временами, цепляли прошлое. В будущее не глядели — примета плохая.

На коленях у меня сидела Лина, устроившись как-то необъяснимо так, что и мне не мешала, и ей было, кажется, удобно. И было совершенно ясно, что убрать её с этого места не смогли бы ни бульдозер, ни локомотив, ни даже впрягшиеся все вместе старики-разбойники. Меня данная диспозиция устраивала полностью. Как и то, что оба деда, измочалив об меня две пары веников под удивлённо-сочувственным взглядом Сани, сказали в один голос, что чёрноты во мне нет. Хотя, думаю, им об этом ещё Белый сообщил, а били они меня просто так, для порядку, вымещая все переживания и нервотрёпку прошедших дней. Я не противился. Мне после раздолбанного асфальта под Устюгом везде было хорошо. В бане — отлично. За стором на арене-эстраде посреди озера — великолепно. И когда Лина только что не за руку утянула меня по розовому мостику в «нумера» — хуже, разумеется, не стало.

Глава 28

Начало нового пути

Две недели после возвращения пролетели, как один день. Очень хороший, светлый и радостный день, как строчки из песни Галины Невары: «Нет ничего прекрасней ранней осени, когда сентябрь и солнечен и тих»*. С прогулками по лесу. С непременной баней. С торжественными, красивыми и сытными ужинами, которые никак не давали позабыть, что мы не просто так живём в горе, а в гостях у сказки. Кабы не два этих пожилых демона.

Старики-разбойники разобрали мой вояж посекундно. Много раз. Выявили все ошибки и тактические просчёты. Мои, само собой — они-то облажаться не могли никак. А я — мог. И единственное правильное, что сделал — это вернулся живым, как обещал Павлику. Остальное — лажа на лаже и лажей погоняет, используя их чуть сглаженную терминологию. И судьбоносности момента я не осознал, и важности возложенной миссии не оценил, и сам подставился по-глупому, и всех едва не подвёл. И это всё снова без отрыва от практических тренировок, «белочки» «молнии» и «карасика». В «пущевика» больше не играли с тех пор, как я, утомившись слушать их поношения, разозлился и закидал заслуженных лауреатов шишками. Из ниоткуда, да по мудрым высоким лбам. Каждому, по очереди. Как натуральный леший. Под заливистый смех Лины и Павлика и одобрительное бурчание Сани.