Саат. Город боли и мостов - Райнер Дарья

Скат не судит. Он знает, что такое страх смерти, животный, сковывающий, заставляющий всё внутри цепенеть. Кто-то спасается бегством, кто-то бьёт в ответ, находя виноватых, но чаще люди просто замирают – в надежде, что обойдётся. Что их точно не затронет хворь…

Скат пережил её.

Пережил мастера Дьюра и то, что называли проклятием тамерийских руин. Всё это, казалось, было не с ним, в другой жизни – со смуглым мальчишкой по имени Сеох, который по утрам считал крикливых чаек. Чётное число – к добру, нечётное – к худу. У того мальчишки не было чернил под кожей и понимания, что он может без труда и угрызений совести убить человека.

Не одного – многих.

Он сворачивает раз, второй, выходит через подворотни на узкую тропку, что тянется вдоль берега, – к стоящему вдалеке маяку. Его круглый бок с дневной меткой светлеет на фоне неба. Скат поднимается на крыльцо и стучит по-особому: два раза медленно, три быстро. Дверь открывают не сразу.

– Какой глубинный демон тебя принёс?

– Я тоже рад встрече, мон Пепел, – усмехается он. – За порог пустишь? Или бросишь на съедение ветру?

Старый смотритель цедит пару ласковых слов себе под нос, но сторонится, пропуская гостя внутрь – ну узкую винтовую лестницу.

В жилой комнате горит газовая лампа – не масляная, к которым он привык. Здесь тесно, но по-своему уютно. Бывали дни, когда Скат – тогда ещё Сеох – поднимался на самый верх, на обзорную площадку, с которой остров представлялся маленьким; город лежал в устье скал, как на ладони, – а дальше начиналась бескрайняя и бездонная синева…

– С чем пришёл?

– Скорее, от чего, – хмыкает Скат. Оставаться в Крепости ему тошно. – Мои сегодня нашли девчонку. Из кочевого племени, но по-имперски говорит как дышит. На берегу выловили, будто рыбёшку.

– Ну, – хозяин хмурит седые брови, – а от меня что нужно?

Несмотря на одежду имперского кроя в цветах Клифова флага, белом и синем, его самого можно принять за тамерийца. Высокого и тощего, но крепкого, как весло, с кожей обветренной, задубевшей от времени и покрытой морщинами, с глазами пронзительными, как свет маяка, с голосом хриплым и резким, как скрежет пресловутых цепей в гавани.

– Сможешь взглянуть?

– Смочь-то смогу… – Пепел дёргает уголком губ, шевелит белыми усами. – Но разбирать будешь сам. Что вытянешь – всё твоё.

Скат кивает. Он не первый год знает смотрителя и его «лунное безумие». Видел, как это происходит. Пепел дал ему кров – ещё до встречи с Сомом, – когда Сеох остался без хозяина, брошенный на произвол судьбы… Забавно, что слово «судьба» вырастает из корня «суд». Жизнь подарила ему этот остров, который Скат ненавидит, зато любит Пепла, как второго отца или ворчливого деда. Жёсткого на словах и странного в поступках. Но семья даётся «по заслугам». Каждому своё.

Он садится на край топчана. Крутит в руках бутылку: за стеклом, перекатываясь, гремит галька.

– Чего скалишься?

Скат действительно улыбается под капюшоном.

– Вспомнил, как бросал такие в море… – Без камней, конечно, чтобы дальше плыла, но с посланиями, записанными на обрывках жёлтой бумаги. – А где Мыш?

– Бездна его знает. Шныр похлеще тебя!.. Иногда наверху спит, если не стынет.

Мышу семь лет; он остался без родни прошлой весной, когда мамка вторыми родами умерла. Отец, говорит, капитаном был, «за море плавал». Правду от выдумки ещё не отличал, малёк лопоухий. Бегал на мыс, всё ждал чего-то. Порывался на судно торговое «зайцем» попасть, получил оплеух в порту. Неделю кровью кашлял, но Пепел его выходил, отпоил своими зельями, оставил у себя – как и Сеоха когда-то. Он не звал и не уговаривал – сами оставались.

Скат не мог взять мальчишку к себе: слишком мелкий для Братства. Они с Сомом это обсуждали, сидя на камнях, глядя на закат, как когда-то давно. Тот покачал головой и сказал: «Пусть подрастёт».

Оба понимали: к тому времени, как Мыш перестанет быть обузой, их на острове уже не будет.

– Новые сокровища притащил? – Скат указывает на россыпь камней под окном; там же лежат раковины, цветная галька, смятый бумажный кораблик…

– Как и вчера. И позавчера. – Пепел гремит склянками в углу, у буфета, где живут пахучие мази и снадобья.

Скат считает камешки: девять. Нечет. Разворачивает бумагу. На ней выведено угольком: «Кто найдёт – бирёт сибе». Чтобы желание исполнилось, нужно передать его по цепочке: получивший послание загадывает что-то своё и отправляет желание в мир. У детей всё просто.

– Готов держать? – Пепел зубами вытягивает пробку из бутылки.

– Всегда, – отвечает Скат уже без улыбки.

Он знает, что будет дальше. Смотритель выгнет позвоночник и запрокинет голову; уставится в потолок слепыми глазами и заговорит чужим голосом. Судорога пройдёт через минуту или пять, но за это время он расскажет о море-между-мирами.

Именно так старик называет место, куда попадает разум во время приступов.

Чуждый бог зовёт его. Зовёт всегда.

Сколько бы времени ни проходило между припадками, Пепел к Нему возвращается.

– Тебе страшно? – спросил как-то Скат, когда был помладше.

– Чего бояться? Он зовёт – я иду. – Пепел пожимал плечами. – Спасибо, что не бьюсь головой о стены, как миноги.

Миножью хворь иногда списывали не на проклятие первых колонистов, а на Чуждого бога – те, кто верил в него. Но таких было мало. Церковь Рассвета не признавала еретические культы и просто сгоняла бедняг в богадельни, где о них никто не заботился из-за страха подцепить заразу. Миноги – или бессловесные, как их ещё называли, – больше напоминали животных, чем людей. Мычали что-то невразумительное, шагали с крыш или бросались на родных, не узнавая. Отсюда и паника, захлестнувшая Клиф. Учитывая, что саму империю штормило бунтами, лекарство вряд ли скоро появится на островах.

А Пепел… с ним иначе. Он не боится, но и кланяться не спешит. Относится к приступам, как иные относятся к шестому пальцу или родимому пятну.

Сухая ладонь сжимает пальцы. По жилистому телу старика пробегает судорога. Да, Скат его просил, но не чувствовал за собой вины. Пепел иногда вызывал припадки намеренно. Может, думал, что лучше с кем-то, чем в одиночестве, а может, пристрастился к «лунным слезам», которые использовали шаманы та-мери для входа в состояние транса.

– Город тысячи лестниц, – бормочет он отрывисто, проглатывая половину слов, стуча зубами, – и дальше… всё дальше на север. Кто потерял сердце, станет саат-ши. Каждой жемчужине нужна раковина, чтобы уберечь от злых сил. Стань её защитой, сохрани до Полуночи… А после – беги прочь!

Пепел судорожно выдыхает и садится, разжимая кулаки. Скат незаметно потирает руку.

– Сегодня быстро, – говорит он.

– Как есть. – Смотритель одёргивает рубаху. – Получил что хотел?

– Не совсем.

– Что, предостерёг от напасти?

– Хуже. Дал указание, которое мне не понравилось.

Пепел облизывает губы, делает глоток из пожелтевшей чашки.

– Скажи… – морщится Скат. – Если твой Бог не зло и не добро… что тогда? Зачем ему безумцы?

– Мы все ищем себе подобных, – отзывается смотритель. Ни разу за годы «лунной лихорадки» он Его не видел. Никто не знал, как выглядит Чуждый бог, и потому его считали выдумкой. Очередной сказкой та-мери.

«Стань её защитой, сохрани до полуночи…»

Полночь была не только временем суток, но и сезоном – как тут угадать?..

Скат поводит плечами под курткой: раздаётся мягкий скрип кожи. Умбру не сохранил, а значит, и остальное не имеет смысла.

– Ты сказал «беги прочь».

– Да? Надоел хуже селёдки, – издаёт он хриплый смешок. – Можешь остаться до утра, только лампу погаси. Перед зарёй долгая ночь, хотя… Кому теперь нужен свет?

Маяк живёт по привычке. К гавани не подходят суда, порт Клифа никто не покидает.

– Прежде ведь как говорили: погаснет Маяк – настанут последние дни.

Старик повторяется. Раньше бесприютный Сеох слушал его сказки, обраставшие новыми подробностями, как днище баркаса водорослями, но суть оставалась неизменной. Огонь на остров Ржавых Цепей принесла одна из трёх Истинных – Элле. В день Великого Потопа, три сотни лет назад, когда начался Век-без-солнца, она зажгла путеводный свет. Смотрители с тех пор менялись, но перст Маяка по-прежнему тянулся к небу.